Коллектив авторов - Моя вселенная – Москва». Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика

И, наконец, Пётр Никифорович. Это человек солидный и серьёзный. Он не имеет никаких прозвищ, псевдонимов или самодельных имён. Родившись в ту же эпоху «разгула бытового авангарда», что и Труд Валентинович, он избежал её веяний. Его греческое имя под стать отчеству (прозрачный намёк на его происхождение), то и другое олицетворяет незыблемую архаичность. Имя вступает в амбивалентные отношения с именем Труд (как было сказано, это отцы-антиподы): с одной стороны, эти имена образуют антитезу по принципам «архаика – модерн», «подлинное – искусственное», с другой – выражают один и тот же фундаментальный смысл. Ведь Пётр – это камень, положенный во главу угла, но и труд – тоже краеугольный камень, основа основ жизни. Принципиальное сходство между ними в том, что они оба, в сущности, иллюзорны. Труд Валентинович – не великий труженик, а Пётр Никифорович – не такой уж «каменный»: и сердце у него не из камня, и весь его жизненный уклад оказывается прочным и основательным только до поры. Аналогичным образом его отчество, означающее победоносность, в конце концов не получает подтверждения в жизни.

Таким образом, на антропонимическом уровне Ю. Поляков выражает то, что экзистенциалисты называет «неподлинным бытием». Имена передают аморфность персонажей или несоответствие их представлений о себе и притязаний их подлинной природе и образу существования.

Кроме антропонимии, характеры отцов выражаются в излюбленных чертах речевого поведения. Например, Карако-зин-Джедай постоянно трансформирует отчество Башмакова – у Ю. Полякова этим занимаются сильные, уверенные в себе, ироничные мужики (в «Грибном царе» такие процедуры проделывает Алипанов с фамилией Весёлкин).

Книгочей Пётр Никифорович постоянно сыплет цитатами. Такой стиль внутренне противоречив: с одной стороны, демонстрирует индивидуальность героя (поскольку эти цитаты нетривиальны и свидетельствуют о недюжинном уме и подлинном, а не показном интересе к литературе), с другой – это всё-таки чужие слова и мысли.

(Аналогично ведёт себя эпизодический персонаж – профессор философии Юрий Арсеньевич, человек тоже не бездетный и, как замечает автор, счастливый в семейной жизни. Однако это гораздо более слабый человек, потерпевший вследствие гибели СССР профессиональный крах, но усвоивший неолиберальные идеологические клише и неплохо вписавшийся в новую реальность. Таким образом, он сочетает в себе черты Петра Никифоровича и Труда Валентиновича. Приводимые им цитаты не только выражают редукцию его собственной индивидуальности, но и становятся символом бесполезной мудрости.

В этом отношении они родственны фантастической футбольной эрудиции Труда Валентиновича.)

У старшего Башмакова любимое словечко – «бабашка». На нём я уже останавливался, оговорю только один дополнительный и существенный нюанс. Через парономазию оно связывается с другим словечком – «бабатя», то есть гермафродит, из «Парижской любви Кости Гуманкова», где оно употребляется в откровенно аллегорическом смысле. Это образ не сексуальной, а социальной и витальной импотенции. На этом основании Алла отказывает Гуманкову.

– Борец – это (…) тот, кто умудряется вопреки всему жить как человек…

– Как Пековский? – уточнил я.

– Я не люблю Пековского. Успокойся. Но он способен сопротивляться жизни. Он может защитить от неё. Понимаешь? Пусть лучше нелюбимый защитник, чем любимый – как это Машенька сказала? – бабатя.

И Алла посмотрела на меня с таким гневом, что сердце моё похолодело.

Таким образом, сходно звучащие «бабатя» (Гуманков) и «бабашка» (Башмаковы, старший и младший) имеют ещё и одинаковый смысл: ни то ни сё. В том числе и в роли отцов.

Что касается Олега Трудовича, то его речевая манера амбивалентна. С одной стороны, он пытается воспроизводить чужие манеры речи, не органичные для него, и терпит коммуникативные неудачи. С другой – он имеет тягу к филологическим вопросам: например, сочиняет окказиональные слова – послелюбие, эскейпер, – но к нашей теме это имеет косвенное отношение, как общее выражение его характера: пассивность, конформизм в сочетании с попытками сопротивляться этому.

Так что для выражения отцовский темы в романе «Замыслил я побег…» найдены адекватные – достаточно простые, лаконичные, но разнообразные языковые средства, соответствующие характерам персонажей и объединённые общей лингвоэстетической функцией.

Одна из особенностей идиостиля Ю. Полякова и вытекающая из этого сложность его анализа состоит в том, что словообразовательные приёмы, которые использует автор, очень часто сочетаются друг с другом. Его новации неоднозначны, они не относятся к типичным потенциализмам или окказионализмам – так что мы предпочитаем называть их просто новациями (если в них есть компонент новизны) или дериватами (когда речь идёт о любых производных словах – с элементом новизны и без него). Добавим, что многие дериваты Ю. Полякова представляют собой вполне узуальные слова с экспрессивными аффиксами – например, «инструктор ишка» (Ап), «роман ище» или «талант ище» (КМ), но некоторые из них выглядят необычно – например, «негритян ище» (ГТ). Если возможен экспрессивный вариант «кошмара» – « архикошмар» (Побег), то чрезмерно доверчивого «лоха» можно назвать « архилохом» (Побег). Но второе слово нельзя считать потенциальным, поскольку аффиксация осложняется каламбурной антономазией– обыгрыванием имени древнегреческого поэта Архилоха.

Ю. Поляков, как правило, сочетает несколько приёмов, поэтому его дериваты не всегда поддаются однозначной классификации.

Словотворчество писателя можно анализировать с двух точек зрения: как возможность реализации языковых словообразовательных типов (в деривационном аспекте) и как одну из составляющих его идиостиля (в лингвоэстетическом аспекте). В художественных дериватах формальная новизна подчиняется смысловому аспекту, отражающему мировосприятие художника слова, индивидуальную картину мира, характерную для определённого стиля. Именно словотворчество позволяет выявить способы оценки внеязыковой действительности, элементы словообразовательного маркирования социально значимых, с точки зрения автора, произведения, экстралингвистических фактов. Словотворчество определённым образом организует смысловое пространство художественного произведения. По словам Е.С. Кубряковой, «производное слово вводится в текст как ёмкий по своей семантике знак, за которым говорящий легко узнаёт типы отношений и типы ситуаций, в нём обобщённо отражённых, то есть при необходимости разворачивает этот знак в определённую цепочку знаков» [Кубрякова 1981: 190].