Анатолий Вассерман - По следам литераторов. Кое-что за Одессу

Куприн имел не только последователей, но и по крайней мере одного предшественника, так же как он жадного до жизни. Это Пётр Первый. Он – как и Куприн два века спустя – осваивал все ремесла и профессии, до которых мог дотянуться. Впрочем, стоматологические эксперименты давались Куприну тяжелее: он не мог, тренируясь, удалять зубы «в приказном порядке». С другой стороны, Пётр – при всех своих имперских полномочиях – не имел возможности опускаться в водолазном снаряжении на морское дно или летать на первых аэропланах, что делал Куприн как раз в Одессе. Для дотошных экскурсантов: под воду он опускался в Хлебной гавани (в полукилометре от дома на Маразлиевской, если по прямой), а летал вместе с лётчиком и борцом Иваном Михайловичем Заикиным [515]– полёт закончился аварией, но оба отделались ушибами.

Начались эти изучения различных профессий по достаточно прозаичной причине. Отец Куприна – Иван Иванович – умер в 1871-м году, когда будущему писателю исполнился год. Мать переехала с ним в Москву. С шести лет Куприн на «казённом довольствии»:

1876–1880 – Московский Разумовский пансион.

1880–1887 – Второй Московский кадетский корпус.

1887–1890 – Александровское военное училище.

1890–1894 – подпоручик 46-го – Днепровского – полка.

В 24 года Куприн выходит в отставку, не имея ни гражданской профессии, ни опыта гражданской жизни вообще. Конечно, у него богатый опыт и материал по жизни армейской, что в сочетании с писательским талантом позволяет выдавать «на гора» рассказы, повести и даже (уже в парижской эмиграции) роман «Юнкера» – и всё из армейской жизни. Но кипучий интерес к жизни и естественное желание расширить тематику произведений заставили Куприна осваивать разные специальности, вникать в жизнь представителей многих профессий. При этом восхищение профессионализмом так переполняет писателя, что это чувствуется даже в образе проститутки Тамары из повести «Яма», даже в образе Бек-Агамалова из «Поединка».

Вообще, с «Поединка» началась всероссийская известность Куприна. Он, конечно, главного героя – Ромашова – писал с себя, но отсёк свою злопамятность, внезапные приступы бешенства, болезненное самолюбие, которые склонен был объяснять наличием татарской крови: его мать Любовь Андреевна Кулунчакова – из рода татарских князей [516].

Одесситы обожают Куприна за рассказ «Гамбринус». Он в числе тех примеров, которые мог бы привести Юрий Михайлович Лотман, говоря, что искусство не описывает, а создаёт жизнь. Лотман ограничился «тургеневскими барышнями» (их, по его мнению, не было до Тургенева) да Рахметовым (после его появления в «Что делать?» началось массовое испытание себя на гвоздях [517]). Одесский «Гамбринус» был культовой точкой экскурсий по Дерибасовской. Он продолжал действовать, когда – в рамках очередной антиалкогольной кампании – закрывали все другие пивные. Было совершенно неважно, что в купринском «Гамбринусе» – на Преображенской около Дерибасовской – давно пункт приёма стеклотары, а второй – в переулке вице-адмирала Жукова угол той же Дерибасовской – присвоил «бренд».

А ещё Куприн видел Ленина. Причём отношение к «вождю мирового пролетариата» у него было вполне коммунистическое [518].

Куприн пришёл к Ленину с предложением издавать газету «Земля» (он вообще сочувствовал эсерам). Он описал глаза Ленина как глаза лемура в парижском зоопарке – золото-красные. Куприн увидел в Ленине « помесь Калигулы и Аракчеева » и написал эмоционально и хлёстко:

« Красные газетчики делают изредка попытки создать из Ленина нечто вроде отца народа, доброго, лысого, милого, своего «Ильича»… Никого лысый Ильич не любит и ни в чьей дружбе не нуждается. По заданию ему нужна – через ненависть, убийство и разрушение – власть пролетариата. Но ему решительно всё равно: сколько миллионов этих товарищей-пролетариев погибнет в кровавом месиве. Если даже в конце концов половина пролетариата погибнет, разбив свои головы о великую скалу, по которой в течение сотен веков миллиарды людей так тяжко подымались вверх, а другая половина попадёт в новое неслыханное рабство, – он – эта помесь Калигулы и Аракчеева – спокойно оботрет хирургический нож о фартук и скажет:

– Диагноз был поставлен верно, операция произведена блестяще, но вскрытие показало, что она была преждевременна. Подождём ещё лет триста… » [519]

После такого впечатления от «Ильича» эмиграция была неизбежна. Не помогла и работа в Издательстве «Всемирная литература», основанном Максимом Горьким. Впрочем, и сам Горький фактически эмигрировал на Капри и – припомним снова Ильфа и Петрова – « признал советскую власть несколько позже Англии и чуть раньше Греции ». Куприн, возможно, советскую власть и не признал вовсе. Вернулся он из Парижа в мае 1937-го [520]смертельно больным, не возразил, когда от его имени журналист Николай Константинович Вержбицкий опубликовал хвалебную статью «Москва родная», но сам написал для статьи только фразу « Даже цветы на родине пахнут по-другому ». Радовался возвращённому дому с садом в Гатчине, ездил в цирк и на скачки и умер от рака пищевода через 15 месяцев после возвращения.

Завещанием Куприна нам может служить рассказ «Слон», хоть написан он в 1907-м году. Его читают почему-то детям. Они фиксируются на мелочах. Так мы, выросшие в старом доме с деревянными балками перекрытий, больше думали о том, как пол не провалился, когда к девочке, чахнущей от невероятной апатии, приводят слона, чтобы эту девочку как-то вернуть к жизни [521]. Идея же в другом. И эта идея тождественна гриновским «Алым парусам». Получается, что они литературные братья не только по умению приковать читателя к напряжённому сюжету, но и по главной идее: человек может зачахнуть без чуда – но другой человек, любящий его, в силах сотворить это чудо и спасти любимого. И так считал не только неисправимый романтик Грин, но и неисправимый реалист Куприн.

Мы закончили предыдущую главу разговором о чуде. В Израиле, само образование и выживание которого в первые годы было чудом, говорят именно так, как мог бы сказать Куприн: «Кто не верит в чудеса – тот не реалист». Еврейская тема, неоднократно возникавшая в ходе нашей прогулки, будет звучать на протяжении оставшихся 850 метров экскурсии. Мы подойдём к дому № 28 по Канатной, где жил Шолом-Алейхем, расскажем о «дедушке еврейской литературы» Менделе Мойхер-Сфориме, чья мемориальная квартира размещалась в соседнем доме, и повернём на Еврейскую, № 1, чтобы поговорить о самом ярком одессите – Владимире Жаботинском.