Умберто Эко - Сказать почти то же самое. Опыты о переводе

Иногда случаи «одомашнивания» неизбежны именно потому, что нужно передать текст созвучно гению языка назначения. Билл Уивер написал два дневника (записи в них действительно идут почти день за днем) двух переводов: «Маятника Фуко» и «Острова накануне» [141]. Одна из проблем, с которыми он встретился, касалась глагольных времен. Он неоднократно отмечает, что мои преждепрошедшие несовершенные времена по-английски могут набить оскомину, так что он предпочитал переводить не he had, gone, a he went («он пошел»). Он замечает, что эта проблема часто встает перед ним при переводе итальянской прозы, что заставляет его внимательно обдумывать различные уровни прошлого, особенно в тех случаях, когда, как в «Маятнике», он вынужден иметь дело с персонажем, вспоминающим различные «временны́Âе фазы» в процессе, напоминающем flash back [142] *в кинематографе. Разумеется, для меня использование времен было существенным, но ясно, что в этом отношении итальянский язык отличается от английского. Впрочем, таковы проблемы, встающие перед любым хорошим переводчиком, и нет нужды просить у автора разрешения на тот или иной выбор.

Один из самых сложных случаев приспособления к другому языку – это глава 66 «Маятника Фуко», где Бельбо, иронизируя над склонностью оккультистов «думать, что любой факт в этом мире, любое имя, любое сказанное или написанное слово имеют не тот смысл, который виден, а тот, который сопряжен с Тайной» [143] *,показывает, что мистериальные символы можно обнаружить даже в устройстве автомобиля – по крайней мере, в системе, связанной с ходовой частью (albero di trasmissione, букв. «древо передачи»), название которой отсылает к каббалистическому Древу Сефирот (albero delle Sephirot). Английского переводчика этот случай озадачил с самого начала, поскольку то, что по-итальянски называется albero («дерево») и относится как к автомобилю, так и к Сефирот, по-английски будет axle («ось, вал»); и, только порывшись в словарях, Уивер сумел найти еще одно допустимое выражение: axletree (букв. «осевое дерево»). На этой основе ему удалось достаточно точно перевести многие пародийные аллюзии, но в переплет он попал, когда дошел до фразы: «Поэтому сыны Гносиса говорят, что доверяться следует не гиликам, а пневматикам» (Per questo i figli della Gnosi dicono che non bisogna fidarsi degli Ilici ma degli Pneumatici).

В силу простого лексического совпадения (хотя и на основе общей этимологии) по-итальянски автомобильные шины ( pneumatici ) называются так же, как люди духовной природы, «пневматики», которые в гностической мысли противопоставляются «гиликам», то есть людям природы материальной.

Но по-английски шины называются только tires. Что было делать? Как рассказывает Уивер в своем дневнике перевода романа, когда мы с ним обсуждали возможное решение, он упомянул знаменитую марку автомобильных шин, Firestone (букв. «Огненный камень»), и я отозвался, вспомнив philosopher’s stone, философский камень алхимиков. Решение было найдено. Реплика стала такой: They never saw the connection between the philosopher’s stone and Firestone («Они никогда не видели связи между философским камнем и “Огненным камнем”»).

Эта реплика, может быть, и не слишком остроумна, но согласуется с пародийным тоном веселого безумия, в котором протекает это ложное герменевтическое упражнение (или же верное упражнение в ложной герменевтике).

Интересный случай «одомашнивания» ради наибольшего «остранения» рассказала переводчица на хорватский Морана Чале-Кнежевич (Kne ž evi ć 1993) [144]. Она догадалась, что роман «Имя розы» богат (даже слишком) интертекстуальными отсылками, но в то же время осознавала, что хорватского перевода многих текстов, откуда почерпнуты цитаты, попросту не существует. Поэтому цитаты из многих произведений она перевела так, как они приводятся по-итальянски («так что мы вынужденно положились на способность образованного читателя обнаружить в них отражения текстов, прочитанных ранее на других языках»). В других случаях переводчица заметила следующее: независимо от того, обращался я к оригинальному источнику или нет, аналогичные цитаты появлялись в произведениях, переведенных на хорватский. Тогда она придерживалась той словесной формы, в которой данные цитаты фигурировали в этих произведениях, даже если эта форма отличалась от той, что была в итальянском тексте. Например, она поняла, что в Прологе развивается тема мира, поставленного с ног на голову, с цитатами из сборника «Ка́рмина Бура́на» {♦ 95}– но уже в прозе, как их приводил Курциус в труде «Европейская литература и латинское Средневековье» {♦ 96}. Скажу сразу, что сборник «Ка́рмина Бура́на» был у меня перед глазами, но я, конечно, вдохновлялся страницами Курциуса на эту тему, так что Морана Чале-Княжевич была права. Однако случилось так, что в хорватском переводе труда Курциуса, во всем остальном вполне добротном, «данный пассаж несколько изменен по сравнению как с немецким оригиналом, так и с латинским, а потому не соответствует и тексту, помещенному в “Имени розы”». Тем не менее мы воспроизвели, причем со всеми ошибками, существующий хорватский перевод Курциуса, дабы образованный читатель заподозрил, что его подначивают испробовать свои силы в расшифровке текстов.

Я могу лишь одобрить и это, и другие решения. Если цель данного отрывка заключалась в том, чтобы дать возможность уловить отсылки к другим текстам, а тем самым и почувствовать их чуждый, архаический привкус, нужно было нажать на педаль «одомашнивания». С другой стороны, в моем романе не говорится, что Адсон цитирует непосредственно «Ка́рмина Бура́на»: в этом случае, как и во многих других, он, будучи до мозга костей человеком Средневековья, прислушивался к тому, как отзывается в его памяти читанное и слышанное раньше, нимало не заботясь о филологической стороне дела. Поэтому хорватский Адсон, возможно, оказался даже подлиннее итальянского.

Быть может, из всех моих переводчиков Кребер яснее всего ставил перед собою проблему «одомашнивания» – или, если учесть, что он является достойным потомком Лютера, проблему «онемечивания» [145]. Проблема, которую он часто ставил перед собою, касалась не только синтаксических различий между двумя языками, но и того факта, что некоторые итальянские выражения, используемые до сих пор, кажутся немецкому читателю слишком архаизирующими: «Когда буквально переводят с итальянского на немецкий, зачастую получается слишком торжественно или altmodisch [146] *, поскольку в итальянском то и дело используются конструкции причастные или герундивные – или даже с абсолютным аблативом, – которые в современном немецком кажутся конструкциями устаревшими, почти латинскими». Но в случае «Имени розы» как раз этот тон старинной средневековой хроники нужно было сохранить, и Кребер думал о стиле Томаса Манна в «Иосифе и его братьях». Но Адсон, как предполагалось, писал не только как человек Средневековья: к тому же он был немцем, и если в итальянском этого можно и не почувствовать, то для Кребера это, напротив, стало той особенностью, которую необходимо всячески подчеркивать. Поэтому Кребер поставил перед собой задачу «воссоздать эту маску на немецкий лад», и как раз для того, чтобы переводить «верно», он вынужден был время от времени вставлять в текст типично немецкие элементы. «Например, в диалогах не писать всегда “сказал я” или “сказал он”, но использовать всю достопочтенную гамму немецких turn ancillaries [147] *– как, например, versetze ich (“отвечаю я”), erwidert er (“возражает он”), gab er zu bedenken (“обратил он внимание собеседника”) и т. д., поскольку именно так поступал традиционный немецкий повествователь».