Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

И последнее. Лосев, должно быть, прекрасно понимал цинизм имперской позиции Бродского, писавшего «На независимость Украины». Иначе он бы не закончил эту тему очередной легендой. «На независимость Украины» была единственной поэмой, публиковать которую Бродский отказался по причине ее политического содержания, а не художественных достоинств. Он не хотел, чтобы она была воспринята как выражение русского империализма и шовинизма», [167] Лосев, Л. Op. cit. P. 242–244. – писал он.

Однако в заявлении этом не было правды. Бродский не только не отказывался, но рвался напечатать свои стихи, и они были бы напечатаны, не вмешайся в дело осторожный Томас Венцлова. Он отговорил Бродского от публикации, возможно, понимая, что времена меняются. Думаю, все это было хорошо известно Лосеву. Полагаю, он также знал о событиях, предшествующих письму Бродского Генсеку, [168] Письмо к Брежневу не было первой попыткой Бродского искать сочувствия у властей. Андрей Сергеев, его приятель, вспоминает, что весной 1968 года Бродский записался на прием к Демичеву. Но Сергеев отговорил его от этого визита. которое было отправлено накануне вылета. Вот строки, которые Лосев цитирует:

«От зла, от гнева, от ненависти – пусть именуемых праведными – никто не выигрывает. Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его дело. Условия существования слишком тяжелы, чтобы их еще усложнять». [169] Лосев Л . Op. cit. С. 154. Фраза «Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его дело» была вычеркнута из английского перевода.

Как известно, ответа на письмо не поступило. И Лосев интерпретирует этот неответ следующим образом: «Если бы Брежнев прочитал это письмо, то вряд ли бы понял там что-либо помимо неприятных слов “умрете Вы”. Лирика и философия никогда не касались сознания заматерелого партийного бюрократа». [170] Ibid . P. 145. Но где, в каких строках письма Бродского шла речь о «лирике и философии»? Не точнее было бы сказать, что Бродский использует жанр, достаточно хорошо знакомый в русской литературе?

Известно, что в разное время своему Генсеку писали авторы, разделявшие с Бродским неприязнь к тирании. В их числе оказались и Ахматова, [171] Справедливости ради следует особо оговорить, что Ахматова была единственным просителем, искавшим защиту не для себя. Дважды она писала Сталину по поводу арестов своего сына, Льва Гумилева (в 1935 и в 1938 годах). И хотя в своих письмах Ахматова предельно старалась сохранить достоинство, у нее хватило мужества признаться, что, вступая в переписку с Генсеком, она «кидалась в ноги к палачу», чего не сделал ни один из просителей, а Бродский, как известно, эмфатически отрицал (см. сноску 160). и Замятин, и Зощенко, и Пастернак, и Булгаков. И о чем бы ни писали своим Генсеками эти талантливые авторы, в их письмах присутствовало то, чего не лишено и письмо Бродского к Брежневу: просьба о защите, несовместимая с «непочтительностью». И не то чтобы Бродский забыл сформулировать свою просьбу. Скорее, Лосев забыл процитировать именно те строки, где эта просьба была сформулирована. Лосев счел нужным умолчать также о двух других письмах, отправленных Бродским высоким чиновникам.

19 мая Томас Венцлова заносит в свой дневник:

«От Ал. Ив. [отца Иосифа] слышал, что <���…> И[осиф] написал заявление в Верховный совет [по поводу нарушений его прав] и вскоре после этого получил приглашение зайти в ОВИР.

Теперь он пишет письмо К[осыгину] – просит, чтобы ему разрешили исполнить договоры, кончить переводы Норвида и английских метафизиков. “Хотя я уже не советский гражданин, я остаюсь русским литератором”. Бессмысленно ожидать, что из его письма что-либо получится, но принципиальное значение оно имеет.

Конечно, многие (и сам Иосиф) подозревают, что его отъезд может не состояться: возьмут и скажут ему на аэродроме: “It’s a practical joke”. И все же любимая фраза И[осифа] сейчас: “Передайте: будет в Штатах – пусть заходит”». [172] Венцлова, Т. Op. cit. С. 411.

Что касается Лосева, то, как заведующий капиталом Бродского на рынке символических благ (у Бродского появятся и другие держатели капитала), он видит свою задачу однозначно: пополнять папку своего патрона лишь теми акциями, которые приносят дивиденды. [173] «Бродский был слишком привязан – к родителям, сыну, друзьям, родному городу, слишком дорожил родной языковой средой, чтобы уезжать безвозвратно, – пишет Лосев. – У ленинградского КГБ были, однако, свои виды на старого клиента. Представился удобный случай избавиться от непредсказуемого поэта раз и навсегда, Бродскому не дали ни собраться, ни попрощаться. 4 июня 1972 года, через десять дней после своего 32-летия, Бродский вылетел из Ленинграда в Вену». Лосев Л. Op. cit. С. 148.

Но о какой защите просит Бродский своего Генсека? На первый взгляд, письмо преисполнено метафизического пафоса:

«Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны. [174] Понятно, что под «писателем», который «пишет на языке народа», Бродский имеет в виду себя и себе же приписывает ту «меру патриотизма», которая отсутствует у писателей, произносящих «клятвы с трибуны». Но кого мог он иметь в виду под писателями, произносящими «клятвы с трибуны»? Не будем забывать, что одновременно с сочинением письма Генсеку Бродский активно распространяет слухи о непосредственном участии в его высылке поэта Евтушенко, о чем ниже. А так как многотысячная аудитория, которая приходила слушать Евтушенко, требовала трибуны, видимо, в подтексте письма к Генсеку был намек на псевдопатриотизм Евтушенко. Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас.

Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге. Я хочу верить и в то, и в другое <���…> Я надеюсь, Вы поймете меня правильно, поймете, о чем я прошу. Я прошу дать мне возможность и дальше существовать в русской литературе, на русской земле». [175] Янгфельдт, Б. Op. cit. С. 9.

Интересно, что могло послужить Бродскому подстрочником? Неужели письма соотечественников (припомним по алфавиту: Ахматова, Булгаков, Замятин, Пастернак…), или все же, запнувшись на букве «П», он перескочил в другую эпоху и процитировал Пушкина: