Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

«Оглянувшись на стены родного Содома, жена Лота, как известно, превратилась в соляной столб. Поэтому среди чувств, которые я испытываю, берясь сейчас за перо, присутствует некоторый страх, усугубляющийся еще и полной неизвестностью, которая открывается при взгляде вперед. Можно даже предположить, что не столько тоска по дому, сколько страх перед неведомым будущим заставили вышеупомянутую жену сделать то, что ей было заповедано». [180] Бродский, И. Собр. соч. Т. VII. Op. cit. С. 36.

Но что могло стоять за такой интерпретацией библейской истории Лота (Быт. 19:17)? Разве жена Лота была наказана за то, что испытала страх перед неведомым будущим, как полагает Бродский? Да и почему Бродский полагает именно так? Не потому ли, что сам испытывает страх перед будущим, в чем не готов признаться? В голову приходит параллель, которую Бродский вряд ли мог забыть, когда писал эти строки. Ведь возможность оставить свой Содом («свой край, глухой и грешный») была и у Ахматовой, которая, как известно, не откликнулась на этот зов. Что-то ее кровно связывало с этим Содомом, как и «Лотову жену», которой она посвятила стихотворение (1922–1924), заканчивавшееся строфой:

Возведя решение правителей тоталитарного государства в ранг библейской легенды , Бродский делает попытку формально уклониться от дальнейших размышлений на эту тему. «Решения такого сорта принимаются, как я понимаю, в сферах довольно высоких, почти серафических. Так что слышен только легкий звон крыльев. Я не хочу об этом думать. Ибо все равно, по правильному пути пойдут мои догадки или нет, это мне ничего не даст. Официальные сферы вообще плохой адрес для человеческих мыслей. Время тратить на это жалко, ибо оно дается только один раз», [182] Бродский, И. Собр. соч. Т. VII. Op. cit. С. 37. – пишет он.

Но времени Бродскому оказалось совсем не жалко. И разговора о том, что имели в виду «официальные сферы», он не оставляет. Только вдруг оказывается, что официальные сферы, выкинувшие Бродского из страны, действовали вполне в согласии с политическими настроениями самой жертвы. Ведь то, что роднит поэта и царя, остается в силе и для брака поэта с Генсеком. Их неразрывно связывает родной язык, «вещь более древняя, чем любая государственность». Язык толкает поэта к тому, чтобы стать патриотом своего отечества, призывая его к воздержанию от частной критики политических событий: «индивидуальная реакция адекватной быть не может». [183] «Мне предложили уехать, и я это предложение принял. В России таких предложений не делают. Если их делают, они означают только одно. Я не думаю, что кто бы то ни было может прийти в восторг, когда его выкидывают из родного дома. Даже те, кто уходят сами. Но независимо оттого, каким образом ты его покидаешь, дом не перестает быть родным. Как бы ты в нем – хорошо или плохо – ни жил. И я совершенно не понимаю, почему от меня ждут, а иные даже требуют, чтобы я мазал его ворота дегтем. Россия – это мой дом, я прожил в нем всю свою жизнь, и всем, что имею за душой, я обязан ей и ее народу. И – главное – ее языку. Язык, как я писал уже однажды, вещь более древняя и более неизбежная, чем любая государственность, и он странным образом избавляет писателя от многих социальных фикций. <���…> И для писателя существует только один вид патриотизма: по отношению к языку. Мера писательского патриотизма выражается тем, как он пишет на языке народа, среди которого он живет. Плохая литература, например, является формой предательства. Во всяком случае, язык нельзя презирать, нельзя быть на него в обиде, невозможно его обвинять. И я могу сказать, что я никогда не был в обиде на свое отечество. Не в обиде и сейчас. Со мной там происходило много плохого, но ничуть не меньше – хорошего. Россия – великая страна, и все ее пороки и добродетели величию этому более или менее пропорциональны. В любом случае, размер их таков, что индивидуальная реакция адекватной быть не может». Ibid.

Но и эта формула, кажется, означает у Бродского все тот же отказ от личной ответственности за политические решения своего Содома. Когда речь идет о личной ответственности западного человека, Бродский утверждает ровно противоположное. «Я не верю в политические движения, я верю в личное движение, в движение души, когда человек, взглянувши на себя, устыдится настолько, что попытается заняться какими-нибудь переменами: в себе самом, а не снаружи. Вместо этого нам предлагается дешевый и крайне опасный суррогат внутренней человеческой тенденции к переменам: политическое движение, то или иное. Суррогат опасен более психологически, нежели физически. Ибо всякое политическое движение есть форма уклонения от личной ответственности за происходящее». [184] Ibid. С. 38.

Что же из этого следует?

От творческой личности ожидается неучастие в политической жизни государства, ибо вмешательство есть способ «уклонения от личной ответственности». К тому же террор, поясняет свою мысль Бродский, не есть самое страшное, что может произойти с этой личностью . «Не следует думать, будто молчание или кошмарные судьбы лучших писателей нашего времени – результат чистого политического террора. Это также и результат конкуренции; ибо репрессии против того или иного писателя редко происходят без гласной или негласной санкции его коллег. Так, судьбу М. М. Зощенко во многом определило пожатие плечами В. Катаева. Если учесть эти телодвижения, регулярные тематические партинструктажи, негласный геноцид или просто антисемитизм, закулисную грызню и бешеное желание каждого главного редактора сохранить место, <���…> то, конечно, мужеству людей, посвятивших себя литературе, нельзя не подивиться». [185] Ibid. С. 40.

Не будем забывать, что эта безучастная наблюдательность к делам политического террора, которую Лосев пожелал назвать размышлениями поэта о своей судьбе, была сформулирована после Второй мировой войны, уроки которой, как видим, Бродского не коснулись. По контрасту Чеслав Милош, родившийся на три десятилетия раньше Бродского, не мог смириться с позицией безучастного наблюдателя, усмотрев в ней величайшее зло. В эссе «Легенды чудовища-города», написанном в 1942 году в Варшаве, Милош предлагает, приняв близко к сердцу поворот событий в Европе, глубокую оценку наблюдательной позиции, взятой на себя Оноре де Бальзаком в “ La comedie humaine ”.