Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Итак, знакомое презрение к закону и законности и до слез знакомое разделение на своих и чужих. А в остальном – лишь слепое следование моде. «Сейчас Бродского принято считать гением, Евтушенко – нет. У Бродского репутация нонконформиста, у Евтушенко – конъюнктурщика. Бродским модно восхищаться, о Евтушенко прилично отзываться с кривой усмешкой. Но так ли велика между ними разница? И могут ли быть гениальными стихи успешных в поэтическом бизнесе нетрагических поэтов?» [216] Эйд ман , И. Op. cit.

С точки зрения Толстого, между этими двумя поэтами пролегла пропасть. Есть такие сферы, полагает он, которых сторонятся («презирают», «ненавидят» и «боятся») «все нормальные люди». Стало быть, есть такие сферы, которые вызывают восхищение «всех нормальных людей». Полагаю, «все нормальные люди» готовы аплодировать смелости и мужеству своих героев. «Бродский вел себя мужественно на суде», – повторяют единогласно защитники Бродского. Но как именно они понимают «смелость» и «мужество»? Можно ли говорить о смелости и мужестве тогда, когда отсутствует малейший элемент риска?

«По плану, разработанному для него в дружеском кругу Ахматовой, он уехал в Москву, где друзья устроили его в психиатрическую больницу им. Кащенко. Психиатрический диагноз, как предполагалось, должен был стать прикрытием от судебной расправы», – читаем мы в мемуарах Янгфельдта. А когда суд все же состоялся, разве не знал Бродский поименно своих именитых защитников (Адмони, Ахматову, Эткинда, Шостаковича, Паустовского, Маршака, Чуковского), чей голос не решался игнорировать даже аппарат Генсека? Не известно ли было Бродскому, что Фрида Вигдорова будет вести протокол суда с намерением опубликовать его если не в России, то на Западе; что на его защиту встанет армия интеллигентов: Н. Грудинина, Н. Долинина, Е. Евтушенко, Э. Линецкая, Д. Дар, Б. Бахтин, Я. Гордин, Р. Орлова, Л. Копелев, В. Иванов, А. Ивич, Е. Гнедин, И. Рожанский, Н. Кинд, М. Поливанов и др.

Чем же поплатился Бродский за свое мужественное выступление на суде? Несколькими месяцами пребывания в русской деревне, где он открыл для себя англоязычных поэтов? Плата многих из его защитников с лихвой превысила плату Бродского. И я соглашусь с Эдиком Лимоновым, который писал, что «Бродский отбыл свои месяцы в деревне, вернулся в Питер, а затем, прослужив семь лет достопримечательностью, живой легендой, объектом посещения иностранцев, в 1972 году был выслан и попал в Вену, в объятия старого поэта Одена». Больше мужественных поступков Иосиф не совершал, разве что однажды забрал деньги из банка, который позволил себе политически некорректную акцию. А один далеко не мужественный поступок он успел совершить даже будучи в ссылке. Ведь именно там была создана патриотическая поэма «Народ» (1964), не получившая большой популярности.

Послужной список Евтушенко совсем иной. В те дни, когда травили Пастернака за присуждение ему Нобелевской премии, не Солоухин и даже не Слуцкий встали на его защиту, а как раз Евтушенко. Евтушенко также защищал Солженицына и посылал телеграмму Брежневу, протестуя против вступления наших танков в Чехословакию. Он же подал единственный голос тогда, когда Хрущев угрожал интеллектуальной элите России высылкой из страны. Евтушенко был автором «Бабьего Яра». И не пора ли вспомнить роль Евтушенко как протеже Бродского в деле публикации его стихов «в одном из солидных журналов» России.

В интервью, данном Джованни Буттафаве (1987), Бродский признается в том, что именно Евтушенко, тогда заведующий отделом поэзии в журнале «Юность», «подготовил подборку моих стихов».

«Почему же ничего не произошло?» – спрашивает Буттафава.

«Потому что меня эта подборка не устраивала, я хотел добавить туда еще одно стихотворение – “Пророчество”, которое не понравилось Евтушенко. Он говорил, что там слишком много метафизики. Евтушенко показал мне свои тогдашние стихи, он ожидал похвал, но я хвалебных слов произнести не смог, стихи мне не понравились. Как-то во время одного памятного вечера, в июне 1966 года, на филологическом факультете МГУ Евтушенко даже вывел меня на сцену, чтобы читать стихи, вместе с Беллой Ахмадулиной и Булатом Окуджавой (это был вечер, посвященный Дню Победы, все читали стихотворения на военные темы, я таких никогда не писал и чувствовал себя не в своей тарелке). Евтушенко на свой страх и риск заставил меня выступить со стихами. Но по поводу публикации он был непреклонен: или я соглашусь с его подборкой, или ничего не будет. Так ничего и не получилось». [217] Буттафава, Дж. «Идеальный собеседник поэта – не человек, а ангел». Интервью в L’Expresso, 6 декабря 1987 года.

И хотя участие Евтушенко в судьбе начинающего поэта Бродского все же сохранилось в памяти самого поэта, поклонники Бродского нашли способ списать факт добровольной поддержки Евтушенко в пассив, пользуясь одним клише. Евтушенко был «бунтарем в рамках дозволенного. Его антисталинизм и юдофильство не выходили за рамки того, что было разрешено властями». Но как распорядился дозволенным Иосиф Бродский? «Возможности сострадания чрезвычайно ограничены, они сильно уступают возможностям зла. Я не верю в спасителей человечества, не верю в конгрессы, не верю в резолюции, осуждающие зверства. Это всего лишь сотрясение эфира, всего лишь форма уклонения от личной ответственности, от чувства, что ты жив, а они мертвы», [218] Бродский, И. Собр. соч. Т. VII. Op. cit. С. 37. – писал он, самым казуистическим образом считая упоминание о сталинских лагерях формой «уклонения от личной ответственности».

И не того ли желали и архитекторы сталинских лагерей? Разве не добивались они того, чтобы посеять неверие в спасителей человечества? Не требовали ли они от населения полного умолчания? А для тех, кто не мог или не хотел молчать, разве не припасли они очень удобное обвинение – изменники родины, т. е. те, кто не готов взять на себя личную ответственность за преступления своих правителей? Но даже самые ярые проповедники сталинского террора не додумались пустить в ход такую защиту против гласности, какую измыслил для них казуист Бродский: разговор о сталинском терроре есть «всего лишь оборотная сторона забвения, наиболее комфортабельная форма той же болезни: амнезии. Почему тогда не устроить конгресса памяти жертв инквизиции, Столетней войны, Крестовых походов? Или они мертвы как-нибудь иначе! Уж если устраивать съезды и принимать резолюции, то первая, которую мы должны принять, это резолюция, что мы все – негодяи, что в каждом из нас сидит убийца, что только случайные обстоятельства избавляют нас, сидящих в этом гипотетическом зале, от разделения на убийц и на их жертв». [219] Ibid . С. 38.