Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Но что могло побудить Бродского создать и уничтожить яркий и живой портрет Эзры Паунда?

Конечно, поэт и мастер скомпрометировал свой дар, тем самым став причиной собственного падения. Но обстоятельства падения Эзры Паунда интересуют Бродского не более, чем его собственные обстоятельства интересовали Генсека. Он не только выносит приговор собрату по перу, но и посягает на его наследственную память. «Многие американские графоманы признали в Эзре Паунде мастера и мученика», – пишет он, кажется, запамятовав, что в числе «графоманов», признававших мастерство Э. П., были такие люди, как Томас Стернз Элиот, Эдвард Эстлин Каммингс, Джеймс Джойс, Эрнест Хемингуэй, Аллен Тейт, Конрад Эйкен, Эми Лоуэлл, Кэтрин Энн Портер, Теодор Спенсер и даже покровитель Бродского Уистен Хью Оден.

Неупомянутым оказался также тот факт, что стараниями этих «графоманов» «Пизанские кантаты » (“ Pisan Cantos ”, 1948) Паунда получили государственную премию ( Bollingen Prize ) как раз тогда, когда он был обвинен в государственной измене. По мнению многих, эта премия, впервые предложенная Библиотекой Конгресса, спасла Эзру Паунда от смертной казни. Присуждение этой премии стоило Библиотеке Конгресса потери привилегии предлагать премии от лица государства.

Сорок лет спустя, т. е. как раз в тот год, когда Бродский выносил свой частный приговор поэту и мастеру в «Набережной неисцелимых » (1989), Библиотека Конгресса вновь обрела утраченные полномочия. И поэт Джеймс Меррилл, обладатель первой государственной премии, не забыл упомянуть своего именитого предшественника – Эзру Паунда. «Я очень этому рад. Дать ему премию в то время было большой щедростью. Иногда искусство поддерживает правительство, а иногда нет. Это был солнечный луч в темной камере его помешательства». Джеймс Меррилл нашел способ поблагодарить правительство за престижную премию, оговорив для поэта право иногда противостоять правительству.

На аналогичное право, как известно, претендовал и Бродский. Бок о бок с топикой «поэт и царь» в копилке его убеждений хранилась мысль об идеальном разладе поэта и государства, даже об «отвращении» поэта к государству. И хотя эта последняя мысль прозвучала в нобелевской речи, в реальном конфликте Эзры Паунда с государством Бродский занял сторону государственных обвинителей и даже посетовал на мягкость их наказания. «Что касается его страданий в госпитале Святой Елизаветы, их не стоило бы так расписывать; в глазах русского они сильно уступают девяти граммам свинца, которые его трансляции могли заслужить в ином месте», [225] Brodsky, J. Watermark. Op. cit. P. 70. – пишет Бродский, кажется, упустив из вида то, что сам когда-то повторил выбор Эзры Паунда, добровольно поступив в психиатрическую клинику в надежде избежать тюремного наказания.

Конечно, преступление Паундa несоизмеримо с «преступлением» Бродского. По обвинению своего правительства Паунд транслировал из Рима антисемитские речи, которые слушали в фашистской Германии, подстрекал своих соотечественников к саботажу военных действий американского правительства и пытался посеять среди итальянцев ненависть к своей стране. [226] Когда историк Стэнли Кутнер ( Stanley Kutner ) получил доступ к отчетам по делу Эзры Паунда в 1980 году, стало известно, что еще до установления диагноза: нарциссистский синдром ( narcissistic personality disorder , NPD), Эзра Паунд провел две недели в «Зале Ховарда», или «адской дыре», как называли камеру госпитальной тюрьмы, после чего отсидел 13 лет в отделении для умалишенных. Но разве преступление Эзры Паунда несоизмеримо с преступлением Уистена Одена, которого Бродский взялся защищать? Речь идет о поэме, написанной Оденом в день начала Второй мировой войны, которую он встретил не в Англии, где ему полагалось быть, а в Соединенных Штатах. «Его отъезд вызвал огромный переполох в его отечестве. Его обвиняли в дезертирстве, в бегстве из страны в момент опасности», – писал Бродский в эссе, посвященном стихотворению «Первое сентября 1939 года», тут же повернув ситуацию против обвинителей. Оден, писал Бродский, «был как раз тем, который не уставал в течение декады предупреждать о надвигающейся опасности <..> И его обвинители: левые, правые, пацифисты и т. д. – не видели этой опасности». [227] Brodsky, J. Less than One. Op. cit. P. 305–306.

Но не могли ли смягчающие обстоятельства, которые Бродский отыскал для объяснения дезертирства Одена, быть при желании найдены для объяснения поступка Эзры Паунда? И знай Бродский, что именно Оден способствовал освобождению Паунда из психиатрической лечебницы, может быть, он умерил бы свой обличительный тон? Не иначе как движимый желанием прояснить степень виновности Эзры Паунда поэт Аллен Гинзберг навестил его в Рапалло в октябре 1967 года. И что же он услышал от «закоренелого» преступника?

«Сплошной беспорядок… глупость и невежество», – говорил о своих ранних воззрениях Паунд. А на обеде в ресторане “ Pensione Alle Salute da Cici ” в Венеции, где присутствовали, кроме Гинзберга, Петер Рассел и Михаил Рек, Эзра Паунд высказался более определенно: «моей самой ужасной ошибкой были глупые провинциальные антисемитские предрассудки, которые в совокупности все испортили <���…> и через семьдесят лет я нахожу, что я не был сумасшедшим, но был болваном <���…>. Я должен был быть способен на более умные поступки». [228] Morgan, B. The Letters of Allen Ginsberg, De Capo Press, 2008. Р. 340.

Как видим, не желая прикрывать свое преступление юности аберрациями рассудка, Эзра Паунд готов признать себя провинциалом и болваном. «Он – интеллектуальный болван, вообразивший себе, что сможет решить мировые экономические проблемы, и отказавший простым смертным в способности понимать его цели и мотивы».

Так охарактеризовал Эзру Паунда офицер, сопровождавший его на суд из Италии в Америку. Так мог бы он сказать и о Бродском, если бы ознакомился ближе со стихами, в которых тот кичится мизантропией, – скажем, со стихотворением «Декабрь во Флоренции», посвященным Данте:

Но что могло побудить Бродского писать об Эзре Паунде в контексте встречи с Ольгой Радж, его гражданской женой? Чем могла быть интересна ему эта женщина? Негативно она могла привлечь его как лицо, создавшее Паунду репутацию мученика и мастера. Ведь биограф Ольги Радж Энн Коновер ( Ann Conover ) поставила Ольгу Радж в один ряд с Анной Достоевской и Верой Набоковой. Могла бы пополнить этот список именами Софьи Андреевны (Толстой) и Веры Буниной. Но Бродский избежал упоминания о ее подвижничестве, ни словом не обмолвившись о том, что во имя служения своему идолу эта женщина пожертвовала всем: и карьерой скрипачки, и своим благополучием, и своим женским достоинством. И именно в этом упущении следует читать скрытую биографическую параллель.