Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Ольга Радж вела кампанию за освобождение Эзры Паунда даже тогда, когда тот не пускал ее на порог госпиталя (оставив привилегию ухода за собой своей законной жене – Дороти Шекспир (Dorothy Shakespeare). Марианна Басманова, гражданская жена Бродского, позволила другим бороться за его освобождение. Ольга Радж приняла больного Паунда после психушки, обеспечила ему кров и уход, а после его смерти сражалась за восстановление его доброго имени. Марианна Басманова оставляла без ответа неоднократные попытки Бродского восстановить контакты по возвращении из ссылки.

Но как эта ситуация могла быть отражена, то есть, конечно же, скрыта в мемуарном тексте Бродского?

«Мы позвонили в дверь, и первое, что я увидел после того, как маленькая женщина с [бегающими] глазами-бусинками материализовалась на пороге, был бюст поэта работы Годье Бржеска на полу гостиной. Приступ скуки был внезапным, но верным». [230] Brodsky, J . Watermark. Op. cit. P. 71. Однако почему из всех эмоций вид бюста покойного поэта вызывает у Бродского скуку? Скука, заметим, окрасила все его дальнейшие впечатления от хозяйки дома: «…из ее поджатых губ рвалась наружу ария, запись которой служила достоянием публики с 1946 года». [231] Ibid . Р. 71–72. Не было ли в этой декларации «скуки» желания скрыть подлинные эмоции? Обратим внимание на такую деталь. Бродский называет скульптора не его подлинным именем, Анри Годье, а именем его гражданской жены, Софии Бржеска ( Brzeska ), которая, как и Ольга Радж, была подвижницей своего мужа. Так молчаливо выстроилась параллель: Ольга Радж и София Бржеска, с одной стороны, и Марианна Басманова – с другой. Бюст Эзры Паунда в прихожей, конечно же, служил укором, напомнив Бродскому о том, что в его жизни не было женщины, взявшей на себя упоительную роль служения идолу. И что прожил он недостаточно, чтобы увидеть свой бюст в обозримом будущем. Полагаю, что, доживи Бродский до сегодняшнего дня, бюсты и монументы, расставленные ныне во многих уголках его отечества, оставались бы по-прежнему достоянием будущего. У нас чтут только мертвых. Что касается почитаемого нами Бродского, судьба тоже не поступила с ним по справедливости. Эзра Паунд похоронен на том же кладбище Сан-Микеле – кстати, рядом со Стравинским, который исполнил на своем авторском вечере в Неаполе (1936) фашистский гимн («Джовинаццо»).

«В публичных выступлениях и интервью Бродский нередко шокировал аудиторию заявлением: “Эстетика выше этики”. Между тем это отнюдь не означало равнодушия к нравственному содержанию искусства или тем более утверждения права художника быть имморалистом. Это – традиционный тезис романтиков, в истории русской литературы наиболее подробно обоснованный Аполлоном Григорьевым», [232] Лосев, Л . Op. cit. С. 255. – пишет Лев Лосев, защищая свою мысль цитатой из Аполлона Григорьева:

«Искусство как органически сознательный отзыв органической жизни, как творческая сила и как деятельность творческой силы – ничему условному, в том числе и нравственности, не подчиняется и подчиняться не может, ничем условным, стало быть, и нравственностью, судимо и измеряемо быть не должно. В этом веровании я готов идти, пожалуй, до парадоксальной крайности. Не искусство должно учиться у нравственности, а нравственность учиться (да и училась, и учится) у искусства…» [233] Григорьев, А. Искусство и нравственность. М.: Современник, 1986. С. 264. Этой цитаты тоже нет в английском переводе.

Правда, Лосев скоро отказался от тезиса Бродского: «Эстетика выше этики», исключив его из английской версии своего труда, заодно и вычеркнув ссылку на Аполлона Григорьева. Сам ли он догадался, что тезис Григорьева – этика условна, а искусство органично – безнадежно устарел, или уступил справедливому требованию издателей, не так уж важно. Но судьба тезиса Бродского «Эстетика выше этики», полагаю, была решена Лосевым в зале, где прозвучала нобелевская речь Бродского, воспринятая аудиторией без почтения к нобелевскому лауреату.

«Всякая новая эстетическая реальность уточняет для человека реальность этическую. Ибо эстетика – мать этики; понятия “хорошо” и “плохо” – понятия прежде всего эстетические, предваряющие категории “добра” и “зла”. В этике не “все позволено” потому, что в эстетике не “все позволено”, потому что количество цветов в спектре ограничено», [234] Brodsky, J . On Grief & Reason. Op. cit. Р. 49. Перевод мой. – провозглашал с нобелевской трибуны Бродский, пустив в расход реплику Смердякова. Но при всем уважении к Достоевскому каждому в зале было ясно, что выступающий нес полную околесицу.

Бродский нес околесицу едва ли не всегда, когда забирался в те сферы, будь то наука или философия, в которых ровным счетом ничего не понимал. И с особым апломбом он делал это тогда, когда был уверен, что повторяет чье-то авторитетное мнение. Скажем, Бродский имел все основания не любить Фрейда потому, что Фрейда не любила Ахматова, и то, КАК Ахматова объясняла свою нелюбовь, отложилось в его памяти как научный факт.

«Беседа коснулась Фрейда и отрицательного отношения к нему Ахматовой. Она объясняла мне, что для нее детство не имеет ничего общего с тем, как его изображает психоанализ. Оно не замкнуто домом, семьей. Наоборот, в детстве мир начинался там, за калиткой, вовне. Подсознание – это то, что нужно для искусства (выделено мной. – А. П. ). Ахматова говорила мне, что никогда не стала бы заниматься психоанализом: тогда для нее невозможно стало бы писание стихов», [235] Иванов, Вяч. Вс. Беседы с Анной Ахматовой. URL: http://www.akhmatova. org/articles/ivanov.htm – вспоминает Вяч. Вс. Иванов, датируя этот разговор 1959 годом.

– Этот господин, – говорил мне Бродский, отправляя в рот бутерброд с икрой, – называл сублимацией природу творчества. Ну, разве это не бред? Ведь и творческий процесс, и эротика являются сублимацией некоего третьего начаГа…

Я пришла к нему тогда с хлебом и баночкой икры в ответ на его просьбу принести «чего-нибудь пожрать». Он был проездом в Сан-Франциско, остановился в гостинице с видом на водичку. Накануне мы виделись на его поэтическом чтении в Пало-Альто, а на следующий день он почувствовал себя «хреново» и воспользовался правом многолетней дружбы. Судя по надписи на подаренной мне в тот визит «Урании», это было в 1989 году.

– И что же это за третье начало? – спросила я.

– НачаГо это, – сказал Иосиф, произнося “Л” на манер фрикативного “Г”, – есть творческий процесс в чеГовеке.

– То есть творческий процесс плюс сублимация в сумме дают творческий процесс. Я правильно тебя поняла?

Не думаю, чтобы Иосифа интересовала моя логика. Ведь за его спиной стоял авторитет Ахматовой, а это значило, что так говорить правильно. Вообще из всех связей, соединений, аналогий Бродский предпочитал случайные. Точным датам он предпочитал дни недели (понедельник, суббота, среда), числам придавал мистический смысл. В голову приходит его диалог с Валентиной Полухиной.