Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Как это объяснить?

«Чтобы абсурдное произведение стало возможным, к нему должна быть примешана мысль в самой ясной из своих форм. Но и мысль должна проявляться не иначе как в заданном ей интеллектом порядке. Этот парадокс объясняется самим абсурдом. Произведение искусства порождается отказом ума объяснять конкретное. Произведение знаменует триумф плоти. Ясная мысль вызывает произведение искусства, но тем самым себя же и отрицает. Мысль не поддается искушению прибавлять к описанию некий глубинный смысл. Она знает о его незаконности». [241] Камю, А. Op. cit.

Полагаю, что, прочитай Бродский это рассуждение Камю, он бы нашел способ признаться интервьюерам о том, как страшится искушения претендовать на глубинный смысл. Он уже не раз пытался объяснить свой стиль в терминах отказа от пафосных конструкций, скорее всего, видя в пафосе ложную претензию на глубинный смысл. Но готов ли он был согласиться с тем, что абсурд составляет основной состав его стихотворной ткани? Полагаю, что нет, ибо его понимание абсурда представляется мне целиком рациональным. В стихотворении «Натюрморт», например, «абсурд» приравнивается к «вранью». Вот строки из этого стихотворения:

Но, может быть, слово «абсурд» несет особый семантический заряд в этих двух стихотворениях? Может быть, отказ объяснять конкретное за счет введения абсурда есть продуманный метод? Над этой мыслью следовало бы подумать, если бы можно было отыскать то, без чего бессмысленно говорить об абсурде: «мысль в самой ясной из своих форм», которая бы себя утверждала и отрицала за счет соседства с бессмысленностью. О тех стихотворениях Бродского, в которых ясная мысль присутствует, можно сказать, что они состоялись. Те же стихотворения, которые не состоялись, представляются мне Сизифовым трудом. Ведь, едва подняв камень в гору (а таково было проклятие богов), Сизиф наблюдает, как камень катится вниз. «Сизиф интересует меня во время этой паузы, – комментирует миф о Сизифе Камю. – Его изможденное лицо едва отличимо от камня! <���…> Он тверже своего камня <���…>. В этом вся тихая радость Сизифа. Ему принадлежит его судьба. Камень – его достояние». [243] Камю, А . Op. cit. Драма Сизифа и камня могла стать, в моем прочтении, подтекстом стихотворения «Благодарность» Одена и последнего стихотворения Бродского “ Aere perennius ” (см. сноску 394).

В том же интервью, данном Валентине Полухиной, есть один восхитительный эпизод:

«В. П. – Вы нередко сравниваете себя с буквами русского алфавита: “как тридцать третья буква, / Я пячусь всегда вперед ” ; “Как ты жил в эти годы? ” – “Как буква «г» в «ого» ” . Последнее сравнение имеет политический оттенок?

И. Б. – Какой еще политический оттенок?

В. П. – Ну, как же? Буква “г” в “ого” произносится как фрикативное “h”, как и в слове “Бог”, а для этого звука в русском языке нет буквы. Напрашивается параллель с Вашей ситуацией в любимом отечестве. Ваше имя иногда произносят, а стихов Ваших не печатают, т. е. для официальной советской литературы Вы как бы не существуете. Не это ли Вы имели в виду, сравнивая себя с буквой “г” в “ого”?

И. Б. – Возможно, где-то подсознательно. Недурное замечание, Валентина». [244] Полухина, В . Больше самого себя. О Бродском. Op. cit. С. 16.

Что же делает этот эпизод восхитительным?

Интерпретация интервьюера принимается Бродским с грубой подозрительностью: «Какой еще политический оттенок?» Но далее ему выплескивается казуистическая интерпретация вполне в его вкусе. И хотя ничего подобного ему никогда не приходило в голову, он готов разделить с интервьюером авторство этой находки, хотя бы «подсознательно». Эпизод заканчивается скупой похвалой: «Недурное замечание, Валентина». Но беда в том, что интерпретация Валентины Полухиной не держит воду, ибо буква «г» в «ого» НЕ произносится как фрикативное “h”, как и в слове «Бог». [245] Попутно отмечу, что «г» в слове «Бог» редуцируется, а не произносится как фрикативное «г». Так произносится буква «г» в «ага». Что касается буквы «г» в «ого», то она, являясь частью окончания в некоторых косвенных падежах прилагательных, произносится как «ово». [246] Но едва поставив здесь точку, я обратила внимание на строфу в том же самом стихотворении, где «него» (т. е. фонетически «нево») рифмуется с «ого», тем самым подменяя фонетическую рифму грамматической. Но и в этом случае нет намека на фрикативное “h”: Странно отсчитывать от него мебель, рога лося, себя; задумываться, “ого” в итоге произнося. ( Бродский, И . Урания, Ardis Publishers, 1987. С. 22.)

Но сам Бродский, кажется, не замечал за собой ни грубой подозрительности, ни скупой благодарности тем, кто выражал готовность поддержать миф о его незаурядности. В связи с этим припоминается его замечание о том, что «поэт не должен стать объектом наблюдения – он должен давить аудиторию, как танк. Но от людей примерно одного со мной возраста, у которого тот же experience , которые жили подобно мне и думали на те же темы, я жду не просто восторженного молчания. Скажем, я говорю: у лошади морда, как флаг. На это мне могут сказать: дурак ты, ведь погода безветренная. Или: ничего себе, в этом что-то есть. Но не молчать». [247] Венцлова, Т. Op. cit. С. 404–405.

Что же, по сути, позволяет Бродский привилегированным тем, кто разделил с ним почтенный возраст и аналогичный опыт? Формально он строит свою мысль так, как если бы он ждал от них критики. Но это всего лишь иллюзия, ибо реально он ждет от них либо признания, выраженного на языке посвященных («в этом что-то есть»), либо, на худой конец, абсурда, претендующего на остроумие («погода безветренная»).

Справедливости ради хотелось бы отметить, что экстравагантные выверты Бродского вовсе не являются его уникальной чертой, как это, скажем, утверждал Солженицын, увидевший в «Представлении» «срыв и дешевый раешник, с советским жаргоном и матом, и карикатура-то не столько на советскость, сколько на Россию, на это отвратительно скотское русское простонародье, да и на православие заодно…» И вот что удивительно. Страстный монолог Солженицына, кажется, запал так глубоко в сознание читателей, что будущий соавтор «Представления » фотограф Олег Смирнов вроде бы повторяет Солженицына, выражая совершенно противоположные впечатления.