Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Получается, что Бродский остается верен себе лишь в одном. Ни поэзия, ни проза не интересуют его в своей уникальности. Разговор о них возможен у него лишь посредством тривиальных наблюдений. Но, может быть, мы требуем от поэта слишком многого? Ведь концепт поэзии, равно как и концепт прозы, – область размышлений для философа. Вспомним, что, не будь эта область востребована в философии, Ханс-Георг Гадамер вряд ли сочинил бы свой труд «Правда и метод » . Что же касается позиции Бродского относительно поэзии (и прозы), быть может, она прояснится больше в его анализе конкретных стихов? Ведь если учесть ту продуктивную роль, какую тривиальности играют в поэзии самого Бродского, вполне уместным может оказаться вопрос тривиальности в прочтении Бродским конкретных поэтических текстов любимых им авторов.

Анализ поэзии Фроста был предложен Бродским аудитории College Internacional de philosophie (1990). Полагаю, что аудитория приветствовала автора, разглядевшего устрашающего поэта за традиционной репутацией фермера и пасторального описателя природы. Аудитории вряд ли было известно, что эти слова «устрашающий поэт» были уже произнесена Лионелем Триллингом (Lionell Trilling) на банкете по случаю 85-летия Фроста, [261] Brodsky, J. On Grief and Reason. Op. cit. P. 224–225. Перевод мой. а потом повторены Уистеном Оденом в эссе о Фросте. Обе эти отсылки были сделаны Бродским в самом начале своего сообщения. [262] Рассуждая о том, что европеец любит природу иначе, нежели американец, – скажем, он смотрит на дерево в контексте культурных ассоциаций, в то время как американец встречается с деревом, как равный с равным, – Оден пишет о Росте следующее: «Природа для этого поэта есть не друг или враг, не театральная декорация для человеческой драмы: она устрашающий автопортрет поэта». Ibid. P. 226. Но то, в чем Бродский мог заслуженно считать себя первым, было самостоятельное и построчное прочтение стихотворного текста в нетрадиционном ключе. [263] Стиль построчного чтения стихов, вызывавший недовольство некоторых студентов, Бродский, скорее всего, позаимствовал у Одена. По свидетельству Алана Ансена, лекцию о «Виндзорских насмешницах» Оден построил так: он проиграл девять грампластинок с записью «Фальстафа» Верди, предваряя исполнение кратким изложением сюжета.

Речь идет о стихотворении Фроста «Войди!» (“Come in!”, 1943), включенном в первую часть эссе «О горе и разуме» (1994). Вот текст этого стихотворения в моем переводе:

«Птица, как известно, есть чаще всего бард, так как, по сути, оба поют», [265] Brodsky, J . On Grief and Reason. Op. cit. P. 227–228. Перевод мой. – комментирует Бродский «экспозицию» стиха, тем самым обозначив двойной план прочтения, позволяющий при желании сместить акцент с «я» поэта на «я» певчего дрозда и обратно. Наличие этого двойного плана позволяет интерпретировать строку «пенье дрозда – чу!» (“ thrush music – hark ”) как дуэт, исполненный и птицей, и поэтом. Однако такой интерпретации препятствует элемент внезапности, заключенный в самом «чу!» (“ hark! ”). Поэт слышит пение, о котором не подозревал раньше, что исключает его идентификацию с дроздом. Тогда зачем же могла понадобиться Бродскому такая аналогия? К данному вопросу нам предстоит еще вернуться. Достаточно заметить, что в комментарии к экспозиции стиха Бродский лишь декларирует эту аналогию, не предложив читателю обоснования, и столь же вольно вспоминает о ней, как будет показано, в комментарии к третьей строфе с тем, чтобы от нее отказаться в комментарии к четвертой.

Куда более продуктивно он использует пространственный образ, сцепленный рифмой (“ hark / dark ”): край «темного леса», понимаемый как граница между сумерками и темнотой. «Темный лес» есть selva oscura, с которого Данте начал свое путешествие по «Аду», [266] Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу, Утратив правый путь во тьме долины. Каков он был, о, как произнесу, Тот дикий лес, дремучий и грозящий, Чей давний ужас в памяти несу! Так горек он, что смерть едва ль не слаще. Но, благо в нем обретши навсегда, Скажу про все, что видел в этой чаще. («Ад», песнь 1, строки 1–9). – замечает Бродский, добавив к этому такое пояснение: «Начиная с четырнадцатого века от леса исходил сильный запах, и то, куда этот запах завел автора “Божественной комедии”, вам, вероятно, известно. В любом случае, когда поэт двадцатого века начинает стихотворение с того, что оказывается на опушке (edge) леса, есть основание предположить, что там имеется элемент опасности» [267] Ibid. .