Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Правда, пояснение не избавило Бродского от неточности. Данте не был первым поэтом, предложившим ассоциацию selva oscura (темный лес) с адом, но унаследовал ее из шестой песни «Энеиды » Вергилия.

Конечно, права вторгаться в интертекстуальное поле наблюдений Бродский нам не давал. То ли считая свои наблюдения самоочевидными, а скорее всего, не желая посвящать читателя в контекст, из которого они заимствованы, Бродский дорожит своей репутацией автора, труднодоступного для понимания. Традиционно эта «труднодоступность» объясняется его широким интеллектуальным багажом, как бы неподъемным для рядового читателя. Держа в поле зрения это расхожее мнение, попробуем проследить тот путь, по которому Бродский ведет читателя, построчно интерпретируя выбранное им стихотворение Фроста.

«Что, по-вашему, здесь происходит?» – задается Бродский вопросом, обращаясь ко второй строфе стихотворения:

«Простодушный читатель из британцев, или с континента, или даже истинный американец ответил бы, что это о птичке, поющей вечером, и что напев приятный. Интересно, что он был бы прав, именно на правоте такого рода покоится репутация Фроста. Хотя как раз эта строфа особенно мрачная. Можно было бы утверждать, что стихотворение содержит что-то неприятное, возможно самоубийство. Или если не самоубийство, то, скажем, смерть. А если не обязательно смерть, тогда – по крайней мере в этой строфе – представление о загробной жизни». [268] Brodsky, J. On Grief and Reason. Op. cit. P. 230. Перевод мой.

Но на чем строит свои «наблюдения» сам Бродский? Почему «именно эта строфа» поразила его своей «особенной мрачностью»?

Тут уместно будет напомнить об общей убежденности Бродского в том, что чтение стиха не должно выходить за пределы того, что сказано в стихе: «если жизнь автора дает ключ к его сочинениям, как то утверждает расхожая мудрость, тогда, в случае с Гарди, возникает вопрос: к каким сочинениям? <���…> Короче говоря, поэта следует рассматривать только через призму его стихов – и никакую другую», [269] Brodsky, J . Wooing the Inanimate // On Grief and Reason. Op. cit. P. 315. Перевод мой. – писал он в эссе о Гарди.

Но в какой мере сам Бродский держался этого правила? В каких словах второй строфы мог он уловить мысль о самоубийстве , а если не о самоубийстве, то о смерти, а если не о смерти, то о загробной жизни? Неужели чутким ухом талантливого поэта он мог проникнуть в подтекст, закрытый для любого другого читателя? И мы были бы принуждены принять такое объяснение, если бы не нарушили запрет самого Бродского, обратившись к источникам за пределами поэтического текста. В частности, одним из общих мест биографии Фроста является тот факт, что начиная с 1934 года поэта преследовала одна смерть за другой. В 1934 году от послеродовой горячки (puerperal fever) умерла его дочь Марджори, в 1938 году умерла от сердечной недостаточности (heart failure) его любимая жена и в 1940 году покончил жизнь самоубийством его сын Кэрол.

Аналогичным образом прочтение Бродским второй строфы стиха как мысли о загробной жизни могло быть навеяно литературными аллюзиями, в которых имя Фроста ставилось рядом с именем Данте. Самому Бродскому принадлежит лишь рассуждение, еще дальше уводящее нас от фростовского текста: «Говоря яснее, загробная жизнь для Фроста мрачнее, чем для Данте. Спрашивается, почему, и ответ: либо потому, что он не верит во все эти истории, либо причисляет себя к проклятым. Не в его власти улучшить свое конечное положение, и я осмелюсь сказать, что “взмах крыла” можно рассматривать как отсылку к соборованию», [270] Brodsky, J. On Grief and Reason. Op. cit. P. 231. Перевод мой. Следует отметить терминологическую нестыковку между «соборованием» (в русском переводе) и “Last rights” (Viaticum) в английском. О последствиях этой нестыковки пойдет речь ниже. – пишет или, вернее, фантазирует Бродский, проясняя свою мысль комментарием к четвертой строфе.

Но что могло заставить его перескочить со второй строфы к четвертой? Казалось бы, задержавшись на третьей строфе, он мог бы найти объяснение если не мысли о самоубийстве или загробной жизни, то хотя бы мысли о смерти. Ведь именно в третьей строфе мы узнаем, что песня дрозда является его последней песней.

Вот эти строки:

Как же читает эти строки Бродский?

«И в третьей строфе вы слышите барда поющим: слышите саму песню, последнюю песню. Это чрезвычайно экспансивный жест. Посмотрите, как каждое слово здесь ожидает следующего. “Свет” – цезура, “заходящего” – цезура, “солнца” – конец строки, то есть большая цезура. “Таял” – цезура, “на западе”. Наша птица-бард прослеживает последний луч света к его исчезающему источнику. Вы почти слышите в этой строчке старый добрый мотив “Шенандоа”, песни похода на Запад». [271] Ibid .

Обратим внимание, что комментарий к тексту третьей строфы дается в отсутствие текста. Не видя текста перед глазами, читатель, кажется, готов поверить Бродскому, что в третьей строфе действительно цитируется сама песня. Но где она, эта песня?

Читатель введен в заблуждение и указанием на адресата. Гелиоцентрический цикл засвидетельствован у Фроста не бардом и не дроздом, как это видится Бродскому, а Богом из машины ( deus ex machina ): взойдя на востоке, солнечный шар исчезает на западе. «Запад» отмечен у Бродского в качестве ключевого слова. Ведь на западе надлежит закончиться лебединой песне дрозда. Но Бродский не ограничивается этим объяснением. Мысль о западе ассоциируется у него также со «старым добрым мотивом “Шенандоа”» («историей похода на запад»). Но как лебединая песня дрозда (поэта?) могла навести Бродского на мысль об американской балладе? Конечно, баллада не могла не быть известна Фросту. Но даже если ее сочинили, по одной из версий, французские путешественники во время вояжа по Миссури, в текстах Шенандоа нет ассоциаций со смертью.

Не свободен от неточностей и комментарий к четвертой строфе.

Вот этот текст:

«И здесь в начальных строках четвертой строфы пути птицы и барда расходятся», – пишет Бродский. «Ключевое слово здесь, конечно, “колонна”: оно наводит на мысль об интерьере собора – во всяком случае, церкви. Другими словами, наш дрозд влетает в лес, и вы слышите его музыку оттуда, “Как если бы звал войти, Горе разделить в пути”, Если угодно, вы можете заменить “lament” (горевать) на “repent” (каяться): результат будет практически тот же. Здесь описывается один из вариантов, который наш старый певец мог бы выбрать в этот вечер, но этого выбора он не сделал. Дрозд в конечном счете выбрал “взмах крыла” (напомню: “соборование” в русском тексте и “ last rights ” (Viaticum ) в английском. – А. П.). Он устраивается для ночевки; он принимает свою судьбу, ибо сожаление есть приятие. Здесь можно было бы погрузиться в лабиринт богословских тонкостей – по природе своей Фрост был протестантом и т. д. Я бы от этого воздержался, ибо позиция стоика в равной мере подходит как верующим, так и агностикам; при занятии поэзией она практически неизбежна. В целом отсылки (особенно религиозные) не стоит сужать до выводов» [272] Brodsky, J . On Grief and Reason // On Grief and Reason. Op. cit. Р. 232. Перевод мой. .