Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Но что слышал Данте из «тюремной коробки», а точнее, в чем заключается «речевая и акустическая работа» поэта, помещенного в клетку? Мандельштам подмечает в тексте Данте обилие слуховых образов: «бродячих анекдотов, кошмаров», «гротескную буффонаду», заикающуюся, шепелявую и гнусавую речь, «губную» и «зубную музыку». Вероятно, вся эта «акустическая работа» подпадает под то, что Бродский передает в строке: «дряхлый щегол выводит свои коленца». Однако одно дело – передать то, что ты услышал из своей «тюремной коробки», а другое – самому заявить о своем недовольстве, «выводя (откалывая?) коленца». Что толкает Данте на такое недовольство?

«Данте – бедняк. Данте – внутренний разночинец старинной римской крови, – читает Бродский в эссе Мандельштама. – <���…> Нужно быть слепым кротом для того, чтобы не заметить, что на всем протяжении Divina Commedia. Данте не умеет себя вести, не знает, как ступать, что сказать, как поклониться. <���…>. Внутреннее беспокойство и тяжелая, смутная неловкость, сопровождающая на каждом шагу неуверенного в себе, как бы недовоспитанного, не умеющего применить свой внутренний опыт и объективизировать его в этикет, измученного и загнанного человека, – они-то и придают поэме всю прелесть, всю драматичность». [283] Ibid . С. 372.

Клетка со щеглом, помещенная в пространство пыльного кафе, соседствует с пространством великолепного дворца и купола собора, в котором лежит Лоренцо Медичи. Если бы Данте увидел это великолепие рядом со своей могилой, он бы возмутился. Но, к счастью, такого великолепия он не видит. Луч «проникает сквозь штору и согревает вены грязного мрамора» – разумеется, того мрамора, из которого сделан памятник Данте. И тут снова необходимо вспомнить об эссе Мандельштама.

«Стихи Данте сформированы и расцвечены именно геологически. Их материальная структура бесконечно важнее пресловутой скульптурности. Представьте себе монумент из гранита или мрамора, который в своей символической тенденции направлен не на воображение коня или всадника, но на раскрытие внутренней структуры самого же мрамора или гранита. Другими словами, вообразите памятник из гранита, воздвигнутый в честь гранита и якобы для раскрытия его идеи, – таким образом, вы получите довольно ясное понятие о том, как соотносится у Данте форма и содержание». [284] Ibid . С. 374.

Полагаю, мысль Мандельштама о том, что монумент из гранита и мрамора может быть направлен на «раскрытие внутренней структуры самого же мрамора и гранита», могла быть истолкована Бродским не только буквально, как это было сделано в стихотворении “ Aere perennius” (см. сноску 394), но и фигурально. Фигуративная мысль, вероятно, подсказала ему последнюю строку стихотворения: «и щегол разливается в центре проволочной Равенны». Что означает глагол «разливается»? Разумеется, не «поет сладко, как соловей». Как можно «петь сладко», будучи окруженным проволокой? Остается предположить, что «разливается» имеет здесь переносное значение, скорее всего, «разоряется», «нарывается», «скандалит». И эта мысль, будь она справедлива, могла быть навеяна Мандельштамом.

«Понятие скандала в литературе гораздо старше Достоевского, только в тринадцатом веке и у Данте оно было гораздо сильнее. Данте нарывается, напарывается на опасную и нежелательную встречу с Фаринатой совершенно так же, как проходимцы Достоевского наталкивались на своих мучителей – в самом неподходящем месте». [285] Ibid . С. 371. Предположительно встреча с Фаринатой могла быть подменена в фантазии Бродского соседством с Лоренцо Медичи.

Но мог ли сам Бродский согласиться с таким толкованием своего стихотворения? В лучшем случае он мог бы приписать свое согласие работе подсознания. На вопрос переводчика Джорджа Клайна о том, что означает в его стихотворении «клетка», Бродский дал уклончивый ответ: памятник Данте, с его столбами и цепями, напоминает клетку. Трудно поверить, что памятник, окруженный низкими столбиками с цепями, т. е. соответствующий традиционному способу ограждения памятников, мог вызвать у него такие ассоциации.

К числу экстравагантных вывертов Бродского принадлежит и мотив водички. Улица, на которой находилась его нью-йоркская квартира на Мортон-стрит, упиралась в Гудзон. Его гостиница в Лондоне должна была быть обращена к Темзе, окрестности Бостона обретали ценность благодаря Кейп-Коду, а Венеция – благодаря Набережной Неисцелимых. Тут же припоминается другой российский автор, который выбирал для себя жилье только в угловых домах. Конечно, для Достоевского слово «угол» могло иметь великий сакральный смысл. Все его творчество вышло из ощущений человека, загнанного в угол. Но что могло привлекать Иосифа к воде, неизменно именуемой им с уменьшительным суффиксом?

Недавно мне на глаза попалась книга Юрия Левинга под названием «Воспитание оптикой ». «Воду я не люблю, – писал автор, – и скорее купаюсь, чем плаваю (когда-то в Лос-Анджелесе семантическую разницу в этих глаголах мне доходчиво объяснил Алик Жолковский, почти обидевшийся на невинный вопрос о цели его похода в бассейн), но сокровища моря так запали в душу, что я – незаметно для себя и, видимо, в силу часто срабатывающего в подобных случаях компенсаторного механизма – погрузился в исследование…».

Не думаю, что ошибусь, если скажу, что воду в перечисленных выше смыслах не любил и Бродский. Более того, он вряд ли мог признаться вслед за Левингом, что «скорее купается, чем плавает». Любовь к водичке никак не была для него связана ни с купанием, ни с плаванием и, конечно же, ни с бассейном. Тогда что это была за любовь?

Так писал Бродский, привязывая к водичке рекуррентный мотив своей поэзии («выкинули из отчего дома»). И выходило, что с отчим домом у него были связаны как любовь к водичке, синоним комфорта, так и нелюбовь к ней. Нелюбовь, как представляется это мне, была биологической, инстинктивной, первичной. Что касается любви, ей он был, вероятно, обучен, как и травматическому опыту. Как сын своего отца, фотографа, случайно получившего звание морского офицера, [287] За эту и некоторые другие подробности из биографии отца Бродского благодарю Лилю Зибель. Бродский случайно присвоил себе любовь к водичке. К числу заимствований из морского багажа отца могло принадлежать рассуждение, что России к лицу не «двуглавый имперский орел» и еще менее «псевдомасонский серп и молот», а морской «имперский флаг Святого Андрея: голубой крест по диагонали на девственно белом фоне»? Не следует также забывать, что к водичке восходит ритуал очищения (баптизм), через который прошел его отец-выкрест, а потом и он сам. [288] Мать Бродского рассказала Наталье Грудининой (поэт и переводчица, 1918–1999) о православном крещении маленького Иосифа его нянькой. Крещение имело место в 1942 году в Череповце, куда Бродский эвакуировался с матерью из блокадного Ленинграда.