Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

«Когда Риндзай собрался умереть, он оставил поручение для Саншо: “После того как я уйду, не допускай, чтобы погас Истиный Глаз моей Дхармы ” . Саншо ответил: “Как я могу допустить, чтобы Истинный Глаз вашей Дхармы погас? ” Риндзай возразил: “Если кто-то вдруг спросит тебя об этом, как ты на это ответишь? ” Саншо вскрикнул, и Риндзай сказал:

“Кто бы мог подумать, что Глаз моей истинной Дхармы будет погашен, достигнув слепого осла! ” » [299]

Как следует понимать этот коан?

«Глаз Истинной Дхармы есть реальность того, что есть. Но едва вы об этом подумаете, этот глаз станет реальностью того, чего нет. А это значит, что Глаз Истинной Дхармы является также нерожденным и бессмертным, а стало быть, не может быть погашен. Не будучи обманутым интеллектуальными головоломками, бредом, знаниями, предубеждениями, слепой осел является свободным человеком, который поддерживает состояние не-знания, не-зрения». [300]

Таков смысл завещания Риндзая.

«Кружевной рисунок, оставленный на песке» сродни тому, что вечно живет на фасадах Венецианских домов. Вот завещание и наследие Бродского. «Вертикальное кружево венецианских фасадов является лучшим, что время-вода оставило на суше (где бы то ни было). Кроме того, нет никаких сомнений в соответствии – если нет прямой зависимости, – прямоугольного характера кружевных фасадов – т. е. местных зданий – и анархии воды, которая отвергает понятие формы. Это как если бы пространство, осознавая здесь больше, чем в любом другом месте, свою неполноценность относительно времени, отвечает ему, выставляя напоказ единственное свойство, которым время не обладает: красоту. И вот почему вода принимает этот ответ, крутит его, разбивает, рвет в клочья, но в конечном счете несет по большому счету нетронутым прочь в Адриатическое море». [301]

Выбор тривиальностей для Бродского, скорее всего, связан с амбициями прослыть непредсказуемым автором. Поэтому его тривиальности не являются словом, из которого уже выхолощена оригинальная мысль. Чем же они тогда являются?

Возможно, интуитивно почувствовав, что в творческом процессе определение должно стать концом, а не началом, исследования, Бродский вводит тривиальности в структуру отношений между собой как субъектом, лишенным субъективности в традиционном смысле, и объектом, лишенным объективности в том же смысле. Если угодно, он разрушает тривиальное в тривиальности с намерением выявить его скрытые стороны. Тривиальным в тривиальности не является наличное содержание с выхолощенной оригинальной мыслью, а, наоборот, форма, открытая для помещения в нее оригинальной мысли. У Мартина Хайдеггера, который переосмыслил проблему восприятия в этом ключе, имеется пример, прямым образом касающийся зрения Бродского.

«Если я в темноте, обманувшись, принимаю дерево за человека, то при этом нельзя сказать, что мое восприятие направлено на дерево, но принимает его за человека, а поскольку человек здесь – голое представление, то в этом обманном восприятии я направлен на представление. Напротив, смысл обмана состоит именно в том, что, принимая дерево за человека, я схватываю воспринимаемое как нечто наличное (веря, что именно это я и воспринимаю). В таком обманном восприятии мне дан сам человек, а не нечто вроде представления человека. То, на что направлено восприятие в соответствии со своим смыслом, есть само воспринимаемое. Оно-то и подразумевается. Что заключено в этом усмотрении, которому теории не застят взор? А вот что: постановка вопроса о том, как субъективные интенциональные переживания, в свою очередь, могут вступать в отношение с объективно наличным, в своей основе искажена. Я не могу и не должен спрашивать: “Каким же образом внутреннее интенциональное переживание выходит вовне? ” Я не могу и не должен так спрашивать, поскольку сами интенциональные отношения как таковые соотносятся с наличным. У меня нет нужды задним числом спрашивать, как имманентное интенциональное переживание приобретает трансцендентную значимость. Напротив, здесь нужно видеть, что интенциональность есть именно то, в чем состоит трансценденция, и ничто иное». [302]

Возможно, читателю, не знакомому со словарем и стилем Хайдеггера, не вполне ясна выраженная здесь мысль. Надеюсь, она прояснится, если мы попробуем поместить ее в наш контекст. Бродский наблюдает за водой, отключив все органы чувств: глаза, уши, нос, ротовую полость или ладони. Почему именно ладони, для нас несущественно. Тогда в чем именно могло заключаться его восприятие воды? Капсулируются ли его намерения исключительно в субъективной сфере? Разве не высказывает он подозрения, что вода, с которой он готовится вступить в отношения, непременно должна ответить ему взаимностью? «Я всегда думал, что, если бы дух Господний двигался по поверхности воды, воде бы надлежало его отразить». И тут вовсе не важно, что этим субъектом является не он сам. Речь идет о некоем взаимном переживании. Движение по воде кого-то (и чего-то) принуждает воду произвести ответное деятельное движение. Но что это за движение? Не следует ли рефлектирующую воду понимать так, как мог ее понимать, скажем, Уильям Тернер, когда он осуществлял свою страсть к воде через диалог воды и судна?

Здесь существенным представляется наблюдение Бродского, которое он разделяет с Тернером, что, хотя его восприятие и направлено на воду, на поверку вода может оказаться и сушей. Бродский-наблюдатель видит, как вода оборачивается тротуаром. А переключившись с воды на тротуар, наблюдатель выходит за пределы субъективной сферы, заимствуя что-то от объекта восприятия. А это значит, что сам наблюдатель обогащается от заимствования из чужой экзистенции и одновременно попадает в неизведанную сферу, которая оказывается районом искаженных восприятий. То, что еще некоторое время назад принималось им за воду, теперь представляется ему тротуаром и, возможно, будет представляться таковым до тех пор, пока от предмета восприятия (воды? тротуара?) не поступит ответный и проясняющий сигнал.

Но что происходит в этот момент внутри воспринимающего субъекта? Разве его желание определить, имеет ли он дело с водой или с тротуаром, не есть нацеленность на акт восприятия? И разве в восприятии не видит он возможности встречи с неизвестным объектом как способа лишить его сокрытости или «высвободить его, дабы оно могло показать себя в самом себе», если воспользоваться словарем Хайдеггера? Но что высвобождает Бродский в «воде» в ходе этого акта восприятия? Вода разделяет с тротуаром одно свойство: горизонтальность. Правда, горизонтальность воды является мнимой горизонтальностью. По своей внутренней сущности, т. е. будучи освобожденной от сокрытости, вода оказывaется вертикалью.