Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Но не скрывается ли за этой мистической нумерологией декадентское «состояние духа», на которое намекает Бродский в интервью с Евой Берч и Дэвидом Чином? Он мечтает о Венеции, чтобы там пустить себе пулю в висок. Он мечтает об Америке, чтобы там объявить о своем дискомфорте. Ему известен глагол «мечтать», но действовать по глаголу он не научился. Что же ему остается? «Лечить душу Америки», т. е., попросту говоря, томиться от скуки. В шестом и предпоследнем стихотворении «Мексиканского дивертисмента» наконец-то всплывает то, что было скрыто. «Состояние духа, помещенного на менее благоприятный фон» есть просто напросто «скука». И истоки этой скуки Бродский видит не в себе, а в несовершенстве мира.

Это отступление позволяет мне начать разговор о той «изумительной лекции», так названной незадачливым студентом Иосифа.

Выше уже упоминалось, что в 1989 году Бродский был приглашен для напутственного слова на выпускную церемонию Дартмутского колледжа.

Приглашение это чрезвычайно почетно. Достаточно сказать, что в 1941 году с напутственной речью перед выпускниками мужской гимназии в Харроу выступил Уинстон Черчилль. В стенах американского университета в Вашингтоне (1963) произносил свою знаменитую речь Джон Кеннеди. В 2005 году перед выпускниками Стэнфорда выступал недоучившийся студент Стив Джобс, а два года спустя почин Стэнфорда подхватил и Гарвард, пригласив на эту роль Билла Гейтса. От гостей ожидалось услышать то, чего не знает ни один человек в мире: повесть о себе, о своем уникальном опыте и, главное, об уроках, извлеченных из неудач и падений. Предполагалось, что каждый студент, прослушав повесть человека, голыми руками построившего свою вселенную в миниатюре, вспомнит о ней в минуты отчаяния и неверия в себя. Билл Гейтс, например, предварил повесть о своих неудачах шутливым восклицанием: “ Dad, I always told you I’d come back and get my degree” («Папа, я тебе всегда говорил, что вернусь и получу свой диплом»).

Итак, речь перед выпускниками может обернуться суровым испытанием, конечно, если оратор, следуя традиции, начнет рассказывать о том, где и когда он спотыкался. Но Бродский предпочел пренебречь традицией. «Перед началом академической процессии Иосиф снял свою твердую докторскую шапочку и, как диск фрисби, метнул ее Льву Лосеву, причем попал по лицу и разбил очки», – вспоминает студент, присутствовавший на церемонии. А повесть о себе он заменил ироническим панегириком, позаимствовав название у известного автора: «Похвала Скуке» – «Похвала Глупости», Иосиф Бродский – Эразм Роттердамский. И хотя само название могло внушать опасение, что стандартный протокол выступлений перед выпускниками университета соблюден не будет, Бродский, кажется, оправдал не только реальные, но и мнимые страхи.

Разочарование могло постигнуть и тех, кто наивно полагал, что лектор приглашен для того, чтобы вдохновить, наэлектризовать студенческую аудиторию, вселив в нее антрепренерский дух, т. е. стремление соединить в своей будущей деятельности творческий запал и мечту. Однако, вопреки оригинальному автору, Эразму, поведавшему читателю, что сочинил свой опус от нечего делать (во время тягомотного переезда из Италии в Англию в 1509 году), Бродский погрузился в свою топику с обстоятельностью человека, никогда из скуки не вылезавшего. И хотя здесь он, кажется, оставался верен себе, все же речь его была лишена оригинальности.

«Году в 1966-м – мне тогда было двадцать лет – один приятель дал мне почитать три короткие новеллы французского автора Анри де Ренье, переведенные на русский язык замечательным русским поэтом Михаилом Кузминым. Все, что было мне тогда известно о Ренье, это то, что он был одним из последних парнасцев, хорошим поэтом, но не великим вершителем. Все, что я знал наизусть из Кузмина, была горстка его “Александрийских песен ” и “Городских голубей ” – плюс мне была известна его репутация большого эстета, благочестивого православного и общепризнанного гомика. Я думаю, именно в таком порядке <���…>.

Я не помню ни их названий, ни издателя; даже не помню их содержания. Мне представляется, что одна из этих новелл называлась “Провинциальные развлечения ” , но не уверен и в этом. Я мог бы перепроверить, но друг, который дал мне эти книги, умер год назад, и я этого не сделал.

Они (новеллы. – А. П. ) представляли собой нечто среднее между плутовским и детективным романами, и, по крайней мере, в одной из них, которую я называю “Провинциальными развлечениями ” , действие происходило в Венеции зимой, в атмосфере сумерек и опасности. Топография усугублялась наличием зеркал. Основные события происходили по другую сторону амальгамы, в каких-то заброшенных палаццо. Как и многие книги двадцатых годов, это был довольно короткий рассказ – около двух сотен страниц, не более, и его темп был энергичным. Тема была банальной: любовь и предательство. Главное: история была помещена в короткие главы, в одну или полторы страницы. Вместе с темпом вас охватывало ощущение сырых, холодных, узких улиц, через которые пробираешься в вечернее время с растущим чувством опасности при поворотах налево и направо. Для человека, рожденного в моем городе, чувства, навеянные этими страницами, были легко узнаваемы, как расширение Петербурга в лучшую историю, не говоря уже о широте. Однако то, что было наиболее важным для меня на той восприимчивой стадии, на которой я читал эту новеллу, было то, что у нее я получил самый важный урок композиции». [310]

Какую же новеллу де Ренье мог он иметь в виду? Число новелл, переведенных на русский язык Кузминым, можно сосчитать на пальцах одной руки. Но и расширив этот список, т. е. включив в него переводы всех новелл де Ренье, действие которых проходило бы в Венеции, я не нашла ничего, что отдаленно напоминало бы сюжет, описанный Бродским. Однако…

Однако память все же не подвела Бродского. Заголовок «Провинциальное развлечение» (“ Divertissement Provincial”) , вскользь им упомянутый, действительно принадлежал перу Анри де Ренье. Правда, эту новеллу никак нельзя было отнести к жанру ни плутовского, ни детективного романа. Там не было ни Венеции, ни зеркал, ни даже любовной интриги. Тогда как же объяснить эту амнезию по части жанра и сюжета? Неужели название запоминается легче? Ведь, сославшись на имя де Ренье в эссе «Набережная неисцелимых», Бродский делает признание о том, что «уроки композиции» были им получены у де Ренье. Но неужели де Ренье научил его сочинять плутовские или детективные романы?