Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

По своему образу и подобию создает свою среду и Бродский.

«Потенциально имущие, вам наскучит ваша работа, ваши друзья, ваши супруги, ваши возлюбленные, вид из вашего окна, мебель или обои в вашей комнате, ваши мысли, вы сами. Соответственно, вы попытаетесь найти пути спасения, вы сможете приняться менять места работы, жительства, знакомых, страну, климат; вы можете предаться промискуитету, алкоголю, путешествиям, урокам кулинарии, наркотикам, психоанализу. Впрочем, вы можете заняться всем этим одновременно; и на время это может помочь. До того дня, разумеется, когда вы проснетесь в своей спальне среди новой семьи и других обоев, в другом государстве и климате, с кучей счетов от вашего турагента и психоаналитика, но с тем же несвежим чувством по отношению к свету дня, льющемуся через окно <���…>. Невроз и депрессия войдут в ваш лексикон». [316]

«Тогда, чтобы избавиться от этого наваждения, у меня возникает желание схватить палку и колотить направо и налево, поломать ноги, разбить бока, свихнуть руки, отбить головы, все раскрошить и обратить, наконец, в бегство назойливых фантошей, которые ведут вокруг меня хоровод и, как бесноватые, кувыркаются и прыгают на тысячу ладов, а среди них исступленно ковыляет на своих старых ногах моя тетушка Шальтрэ. Но вдруг в эту неистовую сарабанду врывается пронзительный крик. Посередине копошащихся и толкающихся марионеток, подобно гигантской игрушке, появляется большой красный автомобиль. Он яростно устремляется на марионеток. Обезумевшие от ужаса, они спасаются куда попало, но автомобиль бросается в погоню за ними, опрокидывает их, дробит под колесами, ослепляет лучами своих фонарей. Он преследует их даже в домах, куда они убегают, выламывает двери, рушит стены, обваливает крыши», [317]– фантазирует за Бродского де Ренье. «Вообще, человек, всаживающий героин себе в вену, делает это главным образом по той же причине, по которой вы покупаете видео: чтобы увернуться от избыточности времени», – вторит ему на свой лад Бродский. И «декадентская мечта», посетившая его в юности по следам фильма Висконти, повисает над юными выпускниками Дартмута.

«Если мудрец вмешается в разговор, – и эта мысль принадлежит уже Эразму Роттердамскому, к авторитету которого взывает Бродский в своем заголовке, – всех напугает не хуже волка. Если речь зайдет об одной из тех вещей, без которых невозможна наша жизнь, тупым чурбаном покажется тебе мудрец этот, а не человеком. Ни себе самому, ни отечеству, ни своим близким не может быть он ни в чем полезен, ибо не искушен в самых обыкновенных делах и слишком далек от общепринятых мнений и всеми соблюдаемых обычаев. Из такого разлада с действительной жизнью и нравами неизбежно рождается ненависть ко всему окружающему, ибо в человеческом обществе все полно глупости, все делается дураками и среди дураков».

Но какой выход мог предложить своим слушателям Бродский, разделив с персонажем эрзаца Роттердамского разлад с действительной жизнью? И нет ли в выходе, предложенном Бродским, аналога выхода, предложенного мудрецами в эссе Роттердамского? «Когда вас одолевает скука, предайтесь ей. Пусть она вас задавит; погрузитесь, достаньте до дна. Вообще, с неприятностями правило таково: чем скорее вы коснетесь дна, тем быстрее выплывете на поверхность. Идея здесь, пользуясь словами другого великого англоязычного поэта, заключается в том, чтобы взглянуть в лицо худшему».

«Сенека выхолащивает эмоции из своего мудреца, то есть приписывает ему нечто, что нельзя даже назвать человеческим; он фабрикует новый вид божества, который никогда не существовал и не будет существовать. Честно говоря, он воздвигает мраморную статую человека, не способного чувствовать и непроницаемого для человеческих эмоций, – пишет Роттердамский, убежденный, что местом для такого персонажа может быть либо платоновская “Республика ” , либо Сад (озеро?) Тантала. – Кто не убежит в ужасе от такого автора, как от монстра или привидения – человека, совершенно глухого к человеческому сентименту, которого не трогают эмоции, который испытывал не больше любви и сострадания, нежели кремень или осколок горной скалы…» [318]

«Меня удивляет ваша низкая оценка прозы Бродского. Американские коллеги ценили Бродского прежде всего за его прозу, правда, они читали его стихи только в переводе. Но разве именно не за сборник эссе “ Less than One” Бродский получил Нобелевскую премию? А главное, в его прозе мы наблюдаем то же скрещение идей и аллюзий, что и в стихах. Бродский перенес в прозу многое из своего поэтического арсенала: та же насыщенность и то же ускорение мысли; аналогичные приемы композиции; те же культурные отсылки. Так, в “Набережной неисцелимых ” под музыку Вивальди, Моцарта, Гайдна и Стравинского Бродский любуется творениями Беллини, Тьеполо и Тициана, размышляет о своих любимых поэтах от Данте и Вергилия до Сабы, Одена и Мандельштама. Писатели Акутагава Рюноскэ, Фрэнсис Бэкон и Анри де Ренье тоже приглашены на этот эстетический пир. А чего стоит “помолвка Венеции и Александрии ” , откуда были доставлены мощи Св. Марка? Или библейские аллюзии: ветхозаветный Иосиф и Иосиф Обручник? Те же афористичность и остроумие: “ One’s eye precedes one’s pen” (глаз опережает перо), “ love comes with the speed of light” (любовь приходит со скоростью света)… Разве это не продолжение поэзии только другими средствами?»

Этот вопрос задала мне Валентина Полухина, интервьюировавшая меня несколько лет назад.

«У меня нет здесь этой книги, – ответила я тогда. – Но даже в Вашем вопросе я слышу, что Иосиф оказался просто задушенным этим свитком имен. В этом свитке (Вивальди, Моцарт, Гайдн, Стравинский vis a vis Беллини, Тьеполо, Тициан, Данте, Вергилий, Сабо, Оден, Мандельштам) не хватает маленькой детали. Там нет МЫСЛИ автора. И нет такого принципа, такой идеи, сколь угодно фантастической, которая могла бы объяснить, почему выбор Бродского пал именно на эти, а не на иные имена».

Имена – наиудобнейшая ширма для демонстрации эрудиции без эрудиции, мысли без мысли, наблюдательности без наблюдательности. Поставив имя одного лица, причастного к искусству, рядом с другим, Бродский, кажется, делает заявку на то, что проник в глубокие тайны творчества. «Как бы объяснить русскому человеку, что такое Донн? – говорит он Померанцеву, интервьюировавшему его по Лондонскому радио в 1981 году. – Я бы сказал так: стилистически это такая комбинация Ломоносова, Державина и, я бы еще добавил, Григория Сковороды с его речением из какого-то стихотворения, перевода псалма, что ли: “Не лезь в коперниковы сферы, воззри в духовные пещеры ” , да, или “душевные пещеры ” , что даже лучше. С той лишь разницей, что Донн был более крупным поэтом, боюсь, чем все трое вместе взятые».