Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Начав рассуждать о Харди, Бродский выстраивает новый иконостас имен, не менее бессмысленный: «Роберт Браунинг, Мэтью Арнольд, Джордж Мередит, оба Россетти, Алджернон Чарлз Суинберн, разумеется – Теннисон и, до какой-то степени, Джерард Мэнли Хопкинс и А. Э. Хаусман… Список этот я мог бы пополнить: Чарльз Дарвин, Карлейль, Дизраэли, Джон Стюарт Милль, Рескин, Сэмюэл Батлер, Уолтер Патер. Давайте этим и ограничимся – это уже дает общее представление о психологических и стилистических параметрах – или императивах, – воздействие которых в этот период ощущал на себе наш поэт. Давайте исключим из списка кардинала Ньюмена, поскольку наш герой был биологическим детерминистом и агностиком, давайте исключим также сестер Бронте, Диккенса, Теккерея, Троллопа, Роберта Льюиса Стивенсона и других прозаиков, ибо они что-то значили для Гарди, пока он был одним из них…» [319]

Но что происходит тогда, когда такой заслон, как список имен, не работает?

«Глаз опережает перо», – пишет Бродский, рассуждая о Николе Пуссене. Но применительно к художнику эта мысль является самоочевидной, хотя в глазах Валентины Полухиной эта самоочевидная мысль представляется «афористичной и остроумной». Но вот Бродский упомянул, все еще в контексте Пуссена, о переводе языка красок (и даже звуков) на язык словесного описания. Тут бы и развить этот тезис. Не было бы чудесно узнать, как передать звук посредством красок? Но тема не получила развития. Позднее я нашла эту мысль у Уистена Одена. В стихотворении «Музей изобразительных искусств» (“ Musee des Beaux Arts” , 1938) рассказчик видит перед собой картину Брейгеля «Пейзаж с падением Икара» и обращает внимание на фигурку пахаря. Но в комментарии он добавляет, что не мог рассмотреть на полотне: «всплеск и отчаянный крик» тонущего Икара.

Но то, чего не увидел Оден, глядя на картину Брейгеля, его переводчик, который даже не стоит перед картиной, передает через словесное описание. Он уже видит картину, которую нарисовал не Брейгель, но Оден: «Нелепо дрыгающиеся над водой ноги тонущего Икара – крошечную деталь, которую не сразу и заметишь в пейзаже – он ретроспективно подкрепляет отсутствующей на холсте драмой падения». [320]

А что если Бродский, как и переводчик Одена, создавал словесное описание итальянских зарисовок Пуссена вдали от Лувра?

С сочинением «Набережной неисцелимых» (1989) совпал выход серии документальных фильмов об опыте художников режиссера Алена Жобера ( Allain Jaubert ). Сюжет о Пуссене получил название «Четыре сезона» (“ Le quattre saisons” , 1989). О Пуссене, который жил в Италии круглый год, было сказано, что ему удалось отразить изменения светового спектра в зависимости от времени года. Успех Пуссена, вероятно, вдохновил Иосифа. В его словесном описании Венеции есть наблюдения над световыми изменениями, правда, связанными не с четырьмя временами года, как у Пуссена, а с четырьмя бликами одного дня. Ведь он приезжал в Венецию лишь зимой.

Год публикации итогового стихотворения был годом, исключительным для Бродского. Издательство “ Farrar, Strauss & Giroux” выпустило переведенный на английский язык сборник стихов «Части речи» (“А Part of Speech”, 1980). И тогда же поползли слухи о номинации Бродского на Нобелевскую премию. Слухи были оправданы прежде всего благодаря репутации издательства как поставщика нобелевских лауреатов. Среди авторов, публиковавшихся в “ Farrar, Strauss & Giroux” , Нобелевской премии были удостоены Александр Солженицын, Чеслав Милош, Элиас Канетти, Дерек Уолкотт и ряд других современных авторов. Об основателе издательства Роджере Страусе ходили слухи, что он ежегодно оставлял декабрь на поездку в Стокгольм, где у него уже был зарезервирован гостиничный номер.

В цивилизованных странах, и в Америке в первую очередь, с секретным включением имени в некий сакральный список колесо фортуны начинает вращаться до тех пор, пока не останавливается на нужных инициалах. Но что такое номинация? Пьер Бурдье усматривает в номинации «весьма таинственное действо, которое следует логике, вполне аналогичной магии, как она описана Марселем Мaуссом. [321]Так же, как колдун мобилизует капитал веры, накопленный за годы функционирования магической вселенной, Президент Республики, который подписывает указ о выдвижении кандидата, или врач, подписывающий бюллетень (по болезни, по инвалидности и т. д.), мобилизует символический капитал, накопленный в нем через всю сеть отношений распознавания в бюрократической вселенной. А кто удостоверил действительность бюллетеня?» [322]

Декабрьские события в Стокгольме составляли предмет исключительного интереса российских интеллектуалов. Не дожидаясь решения Нобелевского комитета, они уже раздавали премии достойным кандидатам. И тот факт, что Нобелевка за 1965 год досталась не Ахматовой, а Шолохову, был воспринят как преступление.

Бродский, охотно принимавший участие в распределении этого символического капитала, неизменно разделял недовольство русских интеллектуалов. Лица, попавшие в этот список без их согласия, подлежали единогласному вычеркиванию. И, возможно, единственным выбором Нобелевского комитета, не вызвавшим никаких возражений со стороны русской элиты вообще и, в частности, Бродского был выбор кандидата с инициалами И. Б.

Когда-то интервьюер “ Open Space” задал мне вопрос о путях авторского мифотворчества, выбрав в качестве примера мифотворчество Бродского. Я ответила примерно так:

«У нас существует убежденность, что авторские мифы строятся самими авторами и уж, во всяком случае, не без их участия. Мне же авторский миф представляется коллективным творчеством, аналогом которого является мифотворчество древних. Скажем, чуть ли не каждый исторический эпизод, связанный с кровопролитием, пробуждал интерес к мифу о Христе. С Христом идентифицировали себя Кант, Достоевский, Пастернак, Блок, Булгаков.

Миф Бродского о себе, кажется, зародился из тайного присутствия в нашем обществе, задохнувшемся от стандарта соцреализма, ностальгического томления по мировой культуре. И в поэтике Бродского, и в нашей культуре это томление (по Польше, Иерусалиму, Афинам, Риму), по необходимости усваивалось как нечто, идущее не извне, а изнутри. “Все, что происходит вообще в мире, – любил повторять Бродский, – имеет на меня, если вообще имеет, лишь внутренний эффект».

В том же интервью я высказала мысль о том, что Бродский мог сознательно направлять усилия для расширения аудитории, вероятно, полагая, что миф достигает своей цели быстрее, чем изящная словесность. Не сомневаюсь, что миф Бродского о себе как персонаже энциклопедических знаний, афористичной и острой мысли оказался решающим фактором в присуждении ему желанной Нобелевки. И тогда-то ко мне поступил тот каверзный вопрос: