Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Но в чем конкретно обвиняет Бродский Кундеру?

В конкуренции с Достоевским? Только конкуренция заставляет писателей «порочить» репутацию собратьев по перу, писал Бродский с сознанием своей правоты. Но разве не дух конкуренции подтолкнул его к тому, чтобы порочить репутацию Евтушенко, Аксенова, Кундеры, Хенкина? Список может быть продолжен. Но Кундера далек от конкуренции. Он держит Достоевского ответственным за то двоемыслие, при котором высокие эмоции уживаются с террором. Ведь речь идет о его реакции, конечно же, болезненной реакции, на вторжение советских войск в Чехословакию. Кундера всего лишь высказал настроения чехов, отказывающихся жить по законам, диктуемым советскими оккупантами.

Но как Бродский защищает Достоевского?

Свое эссе «Почему Милан Кундера несправедлив к Достоевскому?» Бродский начинает с отсылки к дневнику Елены Андреевны Штакеншнайдер (1836–1897), которую он вольно именует Елизаветой. Госпожа Штакеншнайдер называет Достоевского мещанином , пишет Бродский, на том основании, что сумму в шесть тысяч рублей он расценивал как «большой капитал». [329]Не иначе как ошеломленный этим открытием, Бродский пускает в ход свое беглое знание арифметики.

«Социальная группа, которую г-жа Штакеншнайдер – продукт социальной стратификации своего времени – именует мещанством, сейчас называется “средним классом ” , и определяется эта группа не столько сословным происхождением, сколько размером ежегодного дохода. Другими словами, вышеназванная сумма не означает ни безумного богатства, ни вопиющей нищеты, но попросту сносные человеческие условия: т. е. те условия, которые и делают человека человеком. 6 тысяч рублей суть денежный эквивалент умеренного и нормального существования, и если чтобы понять это, нужно быть мещанином, то ура мещанину».

Вольно истолковав оценку мещанства Достоевского Еленой Штакеншнайдер, Бродский продолжает развивать эту тему, объясняя широкую популярность Достоевского с позиции «социальной стратификации». Достоевский находится на достаточно низкой ступени в общественной иерархии, имея дело «с большим разнообразием проблем», рассуждает дальше Бродский. И это расширяет аудиторию писателя. Во всяком случае, здесь Бродский видит одну из причин широкой популярности Достоевского – как, впрочем, и Мелвилла, Бальзака, Харди, Кафки, Джойса и Фолкнера. Конечно, в утверждении, что тематический разброс является залогом авторской популярности вообще и, в частности, популярности перечисленных авторов, трудно отыскать какой-либо смысл. И по мере развития топики денег как причины популярности Достоевского Бродский, кажется, полностью теряет читателя. [330]

Эссе о Достоевском завершается эффектным возвратом к мысли о деньгах, правда, в самом неожиданном контексте. «Однако великим писателем Достоевский стал не из-за неизбежных сюжетных хитросплетений и даже не из-за уникального дара к психологическому анализу и состраданию, но благодаря инструменту или, точнее говоря, физическому составу материала, которым он пользовался, т. е. благодаря русскому языку. Каковой сам по себе – как, впрочем, и всякий иной язык – чрезвычайно сильно напоминает деньги», – пишет он.

Как видим, заявка на объяснение «почему Кундера несправедлив к Достоевскому», повисла в воздухе. Бродскому, по сути, нечего сказать ни о Достоевском, ни о Кундере. Однако он не упускает шанса уничтожить Кундеру бессмысленной демагогией.

«Кундера узурпировал искусство, унизил себя, проявил комплекс собственника, и все это совершил под флагом <���…> неуверенности в себе , от которой проистекает его желание возложить свою вину на плечи другого. В писателе с собственническим комплексом по отношению к своему искусству подобное столкновение пробуждает чувство неуверенности, которое заставляет его прибегнуть к языку не художественной, но исторической необходимости. Иными словами, он лихорадочно озирается вокруг в поисках того, на кого бы свалить вину за происходящее». [331]

Но откуда мог Бродский черпать пафос? Где подхватил он ту стратегию, которая позволяла хранить непоколебимую веру в свою правоту при полном бессилии строить убедительное доказательство?

Когда-то, кажется, в 1975 году, Бродский выполнял какую-то функцию в Стэнфордском университете, в котором преподавала я, и получил приглашение на обед к Чеславу Милошу, преподававшему в Беркли. А так как Бродский остановился у меня, он захватил меня с собой. Нас отвез к Милошу тогдашний аспирант Беркли, Григорий Фрейдин. В какой-то момент разговор зашел о моральной позиции автора в тоталитарном государстве. Иосиф, который слушал Милоша почтительно, едва ли не подобострастно, неизменно называя его паном Чеславом, неожиданно выразил чуть ли не яростное несогласие. Он настаивал, что в тоталитарном государстве у автора нет выбора, что он обязан, пусть молчаливо, но противостоять тоталитарной власти. Милош же высказал убеждение, что выбор у человека есть всегда.

Тогда я приняла сторону Бродского, хотя, ознакомившись с прозой Милоша и особенно с его книгой «Порабощенный разум», поняла глубокие истоки его мысли. Писатель сдается не только из страха за собственную шкуру, а из чего-то более ценного – своего произведения. Ведь отказ от участия в жизни близкого ему социума грозит автору, и даже талантливому автору, скатиться до обыкновенной графомании.

Стимулом для создания книги «Порабощенный разум» послужил для Милоша фантастический и пророческий роман его соотечественника С. И. Виткевича. Действие романа происходит в Европе, точнее, в Польше, в каком-то неопределенном будущем, которое, впрочем, можно с равным успехом определить как настоящее, в среде музыкантов, художников, философов, аристократии и высшего офицерства. Западной цивилизации угрожает нашествие монгольско-китайской армии, уже захватившей территорию от Тихого океана до Балтики. И тогда в городах Европы появляются торговцы, тайно продающие пилюли Мурти-Бинга, созданные монгольским философом по заказу властей.

Пилюли оказались средством для перемены взглядов. В частности, проглотив пилюли Мурти-Бинга, человек становился безразличен к вопросам метафизики и обретал спокойствие в самой нервозной обстановке.

Милош видит в пророчестве Виткевича те реалии, которые захватили европейский континент периода Второй мировой войны. Однако он далек от того, чтобы толковать ситуацию лишь в категориях принуждения и насилия. Он убежден, что для понимания позиции писателя нужно разобраться в его мотивах с учетом того, что мурти-бингизм открывает возможности для деятельной, динамичной жизни. И при всем уважении к тем, «кто борется со злом независимо от того, правилен или ошибочен выбор ими целей и методов», он не готов огульно судить интеллектуалов, которые делают выбор в пользу приспособления.