Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

И не случайно речь Бродского вызвала недоверие нобелевской аудитории. Вопросы шведских академиков никак не вязались с оценкой Лосева, утверждавшего, что нобелевская речь стала «наивысшим достижением писательской карьеры Бродского». Да и сам Лосев в конце концов был вынужден поменять мотив.

«Недостаток систематического образования сказывался у Бродского не столько в том, что в его познаниях были пробелы <���…>, сколько в отсутствии навыков дисциплинированного мышления, – пишет он. – Мыслить для него означало выстраивать цепочку силлогизмов, не заботясь о проверке каждого очередного звена эмпирикой и без критического анализа. Скажем, основная тема его нобелевской лекции может быть сведена к логической цепочке: искусство делает человека личностью, стало быть, эстетика выше этики; высшей формой эстетической практики является поэзия, стало быть, поэтическое творчество есть окончательная цель человечества как вида. В интеллектуальном дискурсе каждая стадия этого размышления может быть оспорена и требует доказательства: действительно ли искусство было орудием индивидуации первобытного человека? Существует ли иерархия видов творчества, и если да, то в чем преимущество поэзии перед философией, драмой или музыкой? Есть ли вообще у человечества как вида цель ?» [343]

Примерно с таких позиций Бродскому задавали вопросы представители Шведской академии наук. [344]И можно только посочувствовать положению профессора Стуре Аллена, в обязанности которого входило представить нобелевского лауреата перед той же аудиторией в самом выгодном свете. Его представление Бродского «в самом выгодном свете» выглядело так:

«Характерной чертой нобелевского лауреата Иосифа Бродского является великолепная радость открытия. Он видит связи, соединяет их по их существенному признаку и далее находит новые связи. Нередко они противоречивы и неоднозначны, часто возникают, как озарения…»

В отличие от Бродского, который мог когда-то написать восторженный очерк об Ахматовой, уже не испытывая к ней восторга, Стуре Аллен, кажется, нашел емкую формулу «великолепная радость открытия», еще не испытав восторга от поэзии Бродского. А между тем формула позволяла подчеркнуть достоинство мысли, способной соединять несоединимое по их «существенному» (невидимому?) признаку и добиться видимого результата. Конечно, тот факт, что секретарю Шведской академии удалось отыскать невидимые связи и точные определения в прозе нобелевского лауреата, говорит о гибкости его ума. Но мне, такой гибкостью не обладающей, в голову приходят совсем другие параллели.

Я коснусь лишь того примера из речи Бродского, который приводит в своем вступительном слове Стуре Аллен:

«Память есть замена хвоста, навсегда утраченного в счастливом процессе эволюции. Она направляет наши движения, включая миграцию. Если не учитывать этого, в каждом процессе припоминания есть нечто атавистическое хотя бы потому, что процесс этот не линеен. Кроме того, чем больше мы помним, тем ближе мы к смерти.

А поскольку это так, то хорошо, что память запинается. Еще чаще она сжимается, виляет в разные стороны, как и хвост. И таким должен быть рассказ, даже рискуя оказаться незначительным и скучным. В конце концов, скука есть наиболее частое в жизни явление.

Но даже если автор обладает высшей способностью повторить на бумаге неуловимые движения своего ума, попытка воспроизвести хвост во всей красоте его спирали по-прежнему обречена, ибо эволюция не прошла без последствий. Перспектива лет выпрямила предметы до их полного уничтожения. Ничто не может их возвратить, даже слова, написанные от руки с их закругленными литерами. Такая попытка обречена еще больше, если этот хвост остался где-то в России». [345]

Итак, Бродский формулирует свою топику в виде тезиса: «Память есть замена хвоста». Узнать, что такое память, означает разобраться в том, что такое хвост. И это, понятно, требует внимательного изучения. Но хвост, предупреждает нас автор, утрачен в ходе эволюции. Значит, вместо того, чтобы его внимательно изучать, его нужно придумать. Конечно, задача придумать утраченный хвост могла быть по силам таким авторам, как Франсуа Рабле, Лоуренс Стерн или Николай Гоголь. Для Бродского эта задача оказывается едва ли выполнимой. Оттого взамен утраченному хвосту в поле зрения снова попадает память.

Память «направляет наши движения, включая миграцию», – упорствует Бродский, посягнув, конечно, не без основания на традиционное убеждение в том, что наши движения направляет не память, а воля. Ведь убеждения человечества строились под влиянием «этого нового вида божества, который никогда не существовал и не будет существовать». Это божество мы называем разумом. Такова мудрость, которую Бродский мог позаимствовать у Эразма Роттердамского, хотя мысль о том, что цепь причин и следствий соединяет «по существенному признаку» движение с миграцией, миграцию с эмиграцией и, наконец, эмиграцию с ностальгической памятью, принадлежит лично Бродскому.

Бродскому принадлежит также открытие , что память не линейна, хотя из научных наблюдений за памятью как «процессом медленной дегенерации» на самом деле следует нечто обратное. Но афоризм Бродского « память не линейна» оказывается продуктивной. Из нее он выводит новую мудрость: «чем больше мы помним, тем ближе мы к смерти», которая, будучи прочитанной в обратном порядке («чем ближе мы к смерти, тем больше мы помним»), дает непредсказуемый результат. Ведь человечество до сих пор довольствовалось знанием о том, что память притупляется с возрастом.

Лосев и здесь демонстрирует свое адвокатское мастерство, кажется, вспомнив свою раннюю оценку нобелевской речи как высшего достижения писательской карьеры Бродского. «То, что говорил Бродский в небольшом зале Шведской академии, было, пользуясь его излюбленным выражением, “против шерсти ” многим слушателям, и это чувствовалось в вежливом, но скептическом тоне вопросов и реплик, прозвучавших после лекции», [346]– пишет он.

И все же «вежливый скептицизм» шведских академиков отступает перед суровой реакцией британских коллег Бродского. Я воздержусь от перечисления имен и беглого цитирования, тем более что эту работу уже проделала Валентина Полухина в обзоре под названием «Литературное восприятие Бродского в Англии». Правда, трезвых оценок у нее не получилось, возможно, потому, что факты упорно не укладывались в ее собственное восприятие Бродского. И даже пытаясь узнать мнение о Бродском его английских коллег, она формулировала вопросы так, чтобы на них был дан ответ, которого она ждала и чаще всего не получала.