Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

– Вы думаете, англичане, не знающие русского языка, в состоянии оценить по достоинству Бродского как мыслителя (курсив мой. – А. П. ) на основании его эссе и переведенных стихотворений? – спрашивает она, используя в качестве вектора этот недвусмысленный намек: «оценить по достоинству Бродского как мыслителя».

– Что касается эссе – безусловно в состоянии. Мне кажется, что, как правило, они оценивают их не очень высоко, – отвечает интервьюируемый автор. – Тут играет некоторую роль мода – для англичан моего поколения такие эссе, какие писал Бродский, старомодны, особенно стилистически. Литераторы здесь позволяли себе такую манеру до войны, но подобное теперь не практикуется. Категория «мыслитель» для нас очень подозрительна, особенно когда речь идет о мужчине не первой молодости. <���…> Встречается у него и просто дурной вкус, как, например, в эссе об Азии. Для англичан непростительно, что Бродский отзывается исключительно о самых возвышенных фигурах прошлого и настоящего; это у нас считается снобизмом…

– Как вы оцениваете его английские стихи? – спрашивает Валентина Даниэля Уэйсберта.

– На мой взгляд, они весьма беспомощны, даже возмутительны, в том смысле, что он вводит рифмы, которые всерьез в серьезном контексте не воспринимаются. Он пытался расширить границы применения женской рифмы в английской поэзии, но в результате его произведения начинали звучать, как у У. Ш. Гилберта [347]или Огдена (Уильям Швенк). [348]Но постепенно у него получалось лучше и лучше, он и в самом деле начал расширять возможности английской просодии, что само по себе необыкновенное достижение для одного человека. Не знаю, кто еще мог этого добиться. Набоков не мог.

Конечно, интерес к мнению английских интеллектуалов возник у поклонников Бродского после одного волнующего прецедента. Представьте, первый английский поэт Кристофер Рид прочитал «Уранию» по-английски и опубликовал в «Лондонском книжном обозрении» [349]за декабрь 1988 года статью под заголовком «Великая американская катастрофа» [350]. Заглавие не предвещало ничего хорошего. А так как статья оправдывала заголовок, в разделе «писем» ее уже поджидало опровержение, подписанное именем Анн Кильберг ( Ann Kjellberg ).

Полагаю, Анн Кильберг гневалась не напрасно. Ведь ее любимого поэта на глазах у просвещенной публики обвинили в «плохом знании» английской грамматики, «интеллектуальном нетерпении» и привычке «высказывать спорные мнения высокопарно непререкаемым тоном». Но как поставить на место первого поэта Англии? Не идти же напролом? Прав был тот, кто писал: «Она сидит за пирогом и речь ведет обиняком». Поэтому Анн Кильберг решила отложить критику на закуску, а начала с красочного описания своего участия в издании «Урании». Но если, как побуждает нас капризное нетерпение, отложить в сторону красочное описание и выцветать одну лишь критику, то остается пожалеть «мастера слова» Бродского, поручившего адвокатские обязанности лицу, владеющему словом лишь приблизительно.

Вот что отважилась написать Анн Кильберг первому поэту Англии:

«Если необходимо слегка согнуть и растянуть английский язык, чтобы освободить место для высококонденсированных и изобилующих нюансами форм, находящихся в распоряжении у русского писателя, – тех форм, которые отражают его чувствительность к темам или образам, – то это направление нам нужно только приветствовать в языке, которому грозит уснуть в обветшалой мебели его правил. Если господину Риду трудно переварить присутствие в литературе абсурда, беспокойства и бесчувственности, то я с дрожью думаю, сколько наших современных мастеров слова должны будут быть исключены из пантеона».

Оговорив право «согнуть и растянуть» английский язык и для себя, что заметно даже в переводе, Анн Кильберг позволила себе одно умолчание, а именно, свой личный интерес в защите репутации Бродского. Ведь Анн Кильберг является администратором и попечителем наследия Иосифа Бродского, а также секретарем и казначеем Мемориального стипендиального фонда. Надо полагать, для ревностного исполнения своих обязанностей знание поэзии, тем более в ее иностранном варианте, является факультативным.

Вдогонку Риду появилась рецензия на поэтический сборник “ So Forth” и собрание эссе “ On Grief and Reason” (1996) авторства Крэйга Рейна под названием «Репутация, подверженная инфляции». Рецензия была напечатана в культурном приложении английской газеты «Файнэншл Таймс» от 16 ноября 1996 года (примерно десять месяцев спустя после смерти Бродского) и была особо выделена в обзоре Валентины Полухиной, подчеркнувшей «грубость и невежественность рецензии Крэйга Рейна».

Но в чем именно усмотрела Валентина Полухина «грубость и невежественность» почтенного англичанина, профессора Оксфордского университета и поэтического редактора «Фарбер & Фарбер» ?

Конечно, негативные оценки Рейна типа: «болтливое отсутствие ясности», «высокомерие и банальность» как мыслителя, «чудовищное многословие» (“ garrulous lack of clarity and his prodigious padding” ) [351]можно было бы назвать грубыми, будь они лишены основания. В голову приходят негативные, но вполне обоснованные оценки Рэндалом Джареллом (1914–1965) поэтики Одена, о которых пишет Глеб Шульпяков.

Вот образец его письма – фрагмент эссе «Смена убеждений и риторики в поэзии Одена»: «Оно (изменение – Г. Ш.) было неизбежным результатом развития его риторики, шедшей на поводу его поэзии и его мысли, которые становились все более абстрактными, все более публичными, прозаичными. Риторические механизмы его поэтики давали ему иллюзию, что с помощью этого квазинаучного способа можно анимировать любой, даже мертвый, материал и сделать его риторически пригодным. <���…> Оден хотел, чтобы его поэзия была строго организованной, логичной, ортодоксальной, внятной и т. д. Следуя в этом направлении, он настолько быстро развивал риторический метод поэтического выражения, что тем самым полностью разрушил свои лирические способности)». [352]

Но Валентина Полухина настаивает на грубости Рейна. «Он не заметил, – возмущается она, – аллюзий к Ахматовой и Гейне в стихотворении “Я входил, вместо дикого зверя, в клетку ” . Он оставил без внимания ссылки на “тени Овидия и Данте ” . Он не прочитал книг об Ахматовой Анатолия Наймана и Лидии Чуковской (курсив мой. – А. П. )». И тут бы эрудированной Валентине уличить оксфордского профессора в невежестве, благо его невежество было доказано за пределом всякого сомнения. Но нет. Более эффективным ей показалось уличить его в «грубости».

Вообще, слова «грубый», «шокирующий», «ужасающий», «оскорбительный» вошли в лексикон русскоязычных адвокатов Бродского для обозначeния любой попытки разобраться в путанице, которую оставил после себя их протеже. Например, чувства Соломона Волкова были буквально покороблены одной рецензией Джона Кутзее. И, как следует из разговора Волкова с Ириной Чайковской, участь Кутзее надлежало разделить и Роберту Сильверу, главному редактору “ The New York Review of Books” , осмелившемуся опубликовать «негативную рецензию» на нобелевского лауреата.