Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Как же озвучить собственное присутствие? Помог случай, сообщает читателю Бродский. На передовой полосе британской газеты он замечает почтовую марку, выпущенную в Советском Союзе. На марке – британский подданный и советский шпион Гарольд Адриан Рассел Филби (известный также, как Ким Филби). Правдивый детектив, снабженный эффектным заголовком, возможно, думает Бродский, гарантирует широкого читателя. Конечно, в детективном жанре Бродский себя еще не пробовал. Но и стихи когда-то были написаны в первый раз.

И вот перед нами эссе, ярко названное: «Коллекционный экземпляр» (“ Collector’s Item ”, 1991). [362]Правда, несмотря на свою кажущуюся коммерческую нацеленность (на широкого читателя), оно не легко прочитывается. Эссе многослойно, и помимо горизонтали, по которой развивается линия сюжета для всех, есть еще и вертикаль, ведущая в колодец для избранных. Но сложность заключается еще и в том, что даже накатанные элементы горизонтальной линии сюжета иногда проваливаются в вертикаль. Скажем, эссе начинается, довольно неожиданно, с отчета о сомнительной репутации. Чьей репутации? Представьте, британской газеты.

«Вы можете отличить зеркало от таблоида?

Вот вам один из таких случаев скромного штрейкбрехерского происхождения. На самом деле, это – литературная газета под названием “Лондонское книжное обозрение” (ЛКО), которая начала свое существование несколько лет назад, когда (лондонское) “Время” и его “Литературное приложение” объявили забастовку на несколько месяцев. Чтобы не оставить публику без литературных новостей и преимуществ либерального мнения, появилось “Лондонское книжное обозрение” и, вероятно, стало процветать. И когда в конце концов “Время” и его “Литературное приложение” возобновили свою деятельность, ЛКО оставалось на плаву – доказательство не столько различий читательского вкуса, сколько стремительно растущей демографии». [363]

Как уже повелось, нападая, Бродский держит пульс на читателях, которые потенциально разделяют его эмоции. Кто же любит штрейкбрехеров? И хотя Фрейд называл такого рода нападения «маргинальной линией защиты», вряд ли найдется читатель, который счел бы в этом выпаде злой умысел, тем более что Бродский даже отказался от покупки газеты. Но сообщение о «штрейкбрехерском» и «скромном» происхождении газеты не было снято, а повторялось еще и еще. [364]Дело должно было быть не в минутном отчуждении, а в чем-то ином. Тогда в чем же? Ответ на этот вопрос следует читать в вертикальной проекции сюжета, то есть между строк. Ведь в этой самой газете был напечатан каверзный комментарий Кристофера Рида (см. сноски 349, 350).

«Газета с хорошей репутацией вряд ли бы допустила, чтобы какой-то профессор, пусть даже известный и влиятельный, поносил на ее страницах нобелевского лауреата, – видимо, решил для себя возмущенный Бродский, – а если бы все же решилась на этот шаг, то сбалансировала бы читательское восприятие, напечатав статью, опровергающую позицию Рида, как это сделала “Звезда” (см. сноску 355). Но авторский подтекст, как, вероятно, надеялся Бродский (и не ошибся), чаще всего остается закрытым для читателя. К тому же автор, кажется, полагал (и тут как раз ошибся), что своим эссе он апеллирует к всеобщей ненависти к шпионам. Однако среди читателей нашелся и такой, который поставил под сомнение это положение, обвинив автора в культивации негативных эмоций и даже сделав об этом публичное заявление».

«При всем богатстве мысли здесь царит всего лишь одна эмоция. Все пятьдесят главок эссе проникнуты отвращением к хорошо воспитанному англичанину, который частично по наивности, частично из цинизма стал “предателем” – и это самое худшее, чем может быть человек. Конечно, литература от эмоций выигрывает. И конечно, пройдохи вроде Филби заслуживают презрения. Но культивирующий свои эмоции, особенно негативные, сужает собственный кругозор. Почему даже самые добропорядочные читатели всегда настолько охотно отождествляют себя со шпионами? Почему в тайных перебежчиках из одного лагеря в другой все их современники с таким восторгом видят собственное отражение? Человеку, который еще ленинградским школьником по секрету от всех с особой симпатией относился к англосаксонскому миру, в который ему впоследствии, после публичного конфликта, суждено было попасть, подобные вопросы должны были представляться животрепещущими. Кое-где в эссе проглядывает мысль о том, что Филби и автор – моральные антиподы. Этот мотив, разработай Бродский его получше, мог бы вылиться в сопоставление, от которого захватило бы дух, – однако в эссе он только лишь обозначен». [365]

Повествование перемежается с элементами режиссерского сценария. Наиболее драматические места предлагаются с готовым визуальным и звуковым решением. В качестве примера приведу драму исчезновения начальника Кима Филби – Александра Орлова.

«Бренчание гитары, звук выстрела, доносящийся с плохо освещенной аллеи. Это Испания перед концом гражданской войны <���…>. Этой ночью Орлов был вызван каким-то чиновником из Москвы, находящимся на судне, бросившем якорь в Барселоне. Как глава советской разведки в Испании, Орлов отчитывается лишь непосредственно перед секретариатом Сталина. Он предчувствует засаду и бежит. Он хватает жену, спускается вниз на лифте, говорит посыльному в холле вызвать ему такси. Нарезка. Рваная панорама Пиренеев, рев двух двигателей самолета. Нарезка. На следующее утро в Париже: звуки аккордеона, панорама, скажем, площади Согласия. Нарезка. Офис в советском посольстве на Рю де Варен. Сталинские усы над распахнутой дверцей сейфа Мослера; полосатые запястья манжетов с запонками наполняют сумку французскими банкнотами и файлами. Нарезка. Затемнение.

Прошу прощения, отсутствуют close-ups . В акте исчезновения Орлова close-ups отсутствуют. Но если все-таки всмотреться в затемнение довольно внимательно, там можно различить письмо. Письмо адресовано товарищу Сталину, и в нем говорится нечто вроде того, что он, Орлов, порывает все связи с безбожным коммунизмом и его ненавистной криминальной системой, что он с женой выбрал свободу и, если хоть один волосок упадет с голов их, оставшихся в тисках системы, он, Орлов, разгласит urbi et orbi все грязные секреты, ему известные. Письмо запечатывается в конверт с адресом офиса “ Le Mond ” или, возможно, “ Figaro ”. Как бы то ни было, адрес парижский.

Затем перо снова обмакивается в чернильницу: новое письмо. Это адресовано Льву Троцкому, и текст его примерно такой: я, нижеподписавшийся, русский купец, только что спасший свою жизнь, сбежав через Сибирь и Японию. Находясь в Москве, в гостинице, я подслушал, чисто случайно, разговор в соседней комнате. Речь шла о покушении на вашу жизнь, и через щель в двери мне даже удалось разглядеть вашего будущего убийцу. Он молод, высок и прекрасно говорит по-испански. Я счел своим долгом вас предупредить. Письмо подписано псевдонимом, но Дон Левин, ученый и биограф Троцкого, без тени сомнения определил авторство Орлова, и, если я не ошибаюсь, ученый получил у Орлова личное подтверждение. На письме был штемпель Нагасаки и адрес на нем был Mexico City . Оно тоже, однако, попадает в местный таблоид (La Prensa Latina? El Paso?). Так как Троцкий еще не оправился от второго покушения на свою жизнь (в течение которой его американский министр был убит будущей звездой мировой величины, художником-монументалистом Давидом Альфаро Сикейросом при содействии будущего всемирно известного поэта, конечно же, лауреата Нобелевской премии Пабло Неруды), он по привычке направляет все угрозы и предупреждения, им полученные, в прессу. И Орлов должен был знать об этом хотя бы потому, что в течение последних трех лет неизменно следил за многими периодическими изданиями на испанском языке». [366]