Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Но что могло побудить Бродского к тому, чтобы незаслуженно оклеветать Кирилла Хенкина? Если Бродскому было что-то известно сверх того, что Хенкин участвовал в войне в Испании, то мог бы об этом сообщить, чего он не сделал. А само по себе участие в испанской войне, скорее, вызывало восторженную реакцию у Бродского, когда речь шла не о Хенкене, а о Стивене Спендере. [377]За что же мог Бродский так невзлюбить Хенкина? Полагаю, что серьезных причин у него не было, кроме, пожалуй, одной: «увлекательная история» о шпионах и шпионаже была заимствована из автобиографии Кирилла Хенкина едва ли не слово в слово.

Читатель, конечно же, понимает, что мы уже давно движемся по вертикальной оси детективного романа и режиссерского сценария, сочиненного нобелевским лауреатом. А теперь пришла пора заглянуть в ту часть вертикали, куда, кажется, не было допущено ни одно лицо, сколь бы доверенным оно ни было. Речь пойдет о настойчивом умолчании, возможно, застрявшем глубоко в авторском подсознании.

Ким Филби был завербован в советскую разведку в свою бытность студентом Оксфорда. Тогда же были завербованы и другие участники так называемого Оксфордского круга. Филби был третьим после Гая Бёрджесса и Дональда Маклина. Все были привилегированными оксфордскими студентами, одурманенными марксистской идеологией. Все были единомышленниками и друзьями двойника Бродского, Уистена Хью Одена. Все поддерживали связи после окончания университета. Но случилось так, что Маклин засветился, а Ким Филби, узнав об этом, послал Бёрджесса с поручением предупредить Маклина, что тот и сделал. 25 мая 1951 года Гай Бёрджесс и Маклин уже были в Москве, оставив высокие государственные посты и свои комфортабельные лондонские жилища. Допрос Маклина в FBI был назначен на 28 мая.

«Но при чем здесь Оден?» – спросите вы. Именно этим вопросом задались сотрудники FBI. За день до побега Бёрджесс оставил телефонное сообщение для Одена, находившегося в гостях у поэта Спендера в мае 1951 года. Оден на звонок не ответил. Из различных источников стало ясно, что Бёрджесс планировал встретиться с Оденом на его даче. Но и там Одена не было. Вместо этого он оказался в Милане, где, как впоследствии передaвалось по BBC, был занят тем, что «ставил английское произношение участникам хора Ла Скала, ибо вместе с Честером Калманом он написал либретто для оперы Стравинского “The Rake’s Progress”». А так как Одену удалось избежать допроса, его дело было закрыто за отсутствием улик. [378]Но было ли оно закрыто в сознании самого Одена? Ведь если он был завербован советской разведкой в студенческие годы, как его приятели Филби, Бёрджесс и Маклин, то его строки из «Памяти Йейтса» “ pardoned Kipling and his views, / and will pardon Paul Claudel, / pardons him for writing well ” [379]можно интерпретировать как покаянные.

И все-таки хотелось бы понять, что побудило Бродского затронуть чувствительную тему шпионажа, если она требовала упоминания имени его кумира и двойника? Ведь упомяни он об истории Одена, весь замысел был бы разрушен. Бродский вряд ли мог обличать шпионов с таким упоением, если бы ему пришлось объяснить возможное участие в этом деле Одена. Конечно, устранив Одена, Бродский вроде бы решал для себя данную проблему. Но так ли это? Ведь писательский процесс не подчиняется рациональным решениям автора. На том основана философия Уайтхеда, Хайдеггера, Дерриды и т. д, которым было понятно, что языку свойственно высвечивать и затемнять смысл. И их задачей является извлечение из текста глубоко запрятанных пластов. Ибо не бывает случайных мыслей. Всякая мысль подвержена вторжению хаоса. И эта работа не имеет конца.

Бродский затронул тему почтовой марки, прославившей шпиона. Возможно, первой мыслью было отыграться на газете, подмочившей его собственную репутацию. Но выбор темы требовал определенного жанра: детектива. А это значит, что эссе должно было быть ориентировано на массового читателя. Конечно, массы книг не читают. Это было изначально ясно. Но изначально ясен был также и выход. В каждом детективе уже есть режиссерский сценарий. А кинематографический успех – это реальная награда, особенно если ей сопутствует награда символическая – скажем, «Оскар». Таковы интенциональные пласты, которые могли перевесить опасение, что какой-то дотошный читатель откопает незаявленную связь между возможным преступлением Одена и выбранной автором темой.

Допустим, это так – говорю я себе. Но все же хотелось бы знать: в какой мере Оден, провозглашенный двойник Бродского, занимал авторские мысли во время сочинения детектива? Попробуем вернуться к одной декларации: «Я не эксперт по шпионажу, не поклонник этого жанра и никогда ими не был ни в свои тридцать, ни в свои пятьдесят;

и скажу почему. Во-первых, потому что шпионская тема предлагает хороший сюжет, но редко – удобоваримую прозу» (см. сноску 367). Автор вторгся в неизвестную ему сферу. Он выбрал жанр, в котором не был ни экспертом, ни даже поклонником. Зачем? Очевидно, для того, чтобы показать, как «хороший сюжет», плохо написанный, может стать «удобоваримой прозой». Однако тут возникает заминка, которую Бродский вряд ли мог обойти стороной. Ведь «хороший сюжет» был сочинен другим автором. И за пиратский поступок предусмотрено наказание, если, конечно, у автора не было к тому высоких мотивов.

Но как раз такие мотивы у Бродского были, причем продиктованные не кем иным, как Оденом: время прощает тех, кто писал хорошо. Оно простило Киплинга и Клоделя. Простило Одена. Почему бы ему не простить и Бродского?

И последний вопрос. Почему почтовая марка, вынесенная в заголовок, была названа «Предметом для коллекционирования»? Конечно, такое заглавие более эффектно. Но разве оно не уводит от заданной темы? Конечно, Бродский, как было показано, охотно отступает от заданной темы. Как правило, он корректирует мысль читателя, возможно, страшась превратных толкований. Но избежать превратных толкований вряд ли возможно. Скажем, понятие «предмет для коллекционирования» шире понятия «почтовой марки». А за счет чего достигается эта «широта»? Что ж. Предметом для коллекционирования может оказаться любая вещь, ставшая уникальной в силу тех или иных обстоятельств: редкое издание книги, рисунок, нотная тетрадь и, конечно же, все, что когда-либо принадлежало той или иной знаменитости. А как насчет артефакта, созданного стараниями знаменитости? Может ли он стать предметом для коллекционирования?

Едва ли не сразу после детективной саги Бродский сочиняет новое эссе «Дань Марку Аврелию» (1994), воздавая дань полководцу и философу, получившему императорский титул от приемного отца. Наконец-то природа подтвердила справедливость иллюзорной мечты Платона, создав образец царя-философа. Тут бы и попробовать разобраться в этой загадочной смеси. Но такая идея не привлекает Бродского.