Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Конечно, у Бродского мог быть особый расчет. О судьбе Кима Филби писались романы и было снято несколько кинолент: телевизионная мини-серия (1979) под названием “Tinker Tailor Soldier Spy ”, фильм по роману Доротеи Беннетт «Человек-загадка» (1977) и его адаптация в 1983 году. Большую известность получил роман Иэна Макьюэна «Невиновный» (“The Innocent ”, 1990). А после смерти Бродского завоевал популярность роман «Шпионы из Кембриджа» (2003) и вышла повторная экранизация фильма «Шпион, выйди вон!» (2011) Томаса Альфредсона, а для телезрителей канал РТ транслировал программу “ Philby the Master Spy. Soviet Tripple Agent’s Top Secret Story ”.

В могуществе фильма как средстве массового воздействия Бродскому привелось убедиться самому, причем как раз за год до публикации сборника, в который вошла его детективная сага. Он стал свидетелем того, как стихотворение Одена «Похоронный блюз» («Остановите все часы») завоевало огромную популярность, едва оно было озвучено в фильме «Четыре свадьбы и одни похороны» (1994). 275-тысячный тираж издания десяти его стихотворений под названием «Расскажи мне правду про любовь» был полностью продан.

Перспектива завоевать популярность за пределами университетского круга могла объяснить то вдохновение, с которым Бродский сочинял свою детективную сагу. И его собственное объяснение, кажется, не исключает такого предположения. «Я не эксперт по шпионажу, не поклонник этого жанра и никогда ими не был ни в свои тридцать, ни в свои пятьдесят; и скажу почему. Во-первых, потому что шпионская тема предлагает хороший сюжет, но редко – удобоваримую прозу <���…> Например, я всегда считал шпионаж самым отвратительным устремлением человека», [367]– пишет он, не иначе как подрядившись снабдить широкого читателя «удобоваримой прозой», доселе не встречавшейся в детективном жанре.

Свое новаторство Бродский, возможно, видел не только в качестве прозы, но и в широте авторского комментария. До сих пор рассуждения о раздвоении личности шпиона, [368]о превратностях захоронения британца на русской земле или, скажем, о дидактической власти марок не попадали в детективные сюжеты. Бродский позволил себе это усовершенствование, отведя авторскому комментарию ни много ни мало пять глав повествования. При этом центральное место в авторском комментарии отведено возможным домыслам о мотивах. Мотивам шпионской деятельности – думаете вы? Совсем нет. Автора интересуют мотивы лиц, принявших решение пустить в производство почтовую марку с изображением британца Филби. Но неужели догадки о мотивах могут строиться до того, как возникла тайна?

«Кто бы ни заказал издать марку, вне сомнения, делал заявку на нечто большее. Особенно если учесть современный политический климат, потепление в отношениях Востока и Запада и прочее. Решение должно было быть принято наверху, в священных залах Кремля, ибо Министерство иностранных дел воинственно возражало бы против этого, не говоря уже о Министерстве финансов в том виде, в каком оно есть. Вы же не будете кусать руку, которая вас кормит? Или?» [369]Бросив это рассуждение на полпути, Бродский переключает свои подозрения на КГБ, о котором дается пространный комментарий. Однако вопрос «Кто?» по-прежнему остается открытым даже после того, как с КГБ подозрение снимается. «И все же при всей отвратительной алчности КГБ за этой маркой чувствуется рука определенной личности, начальника отдела, или, возможно, его заместителя, или, скажем, скромного следователя, которому эта идея пришла в голову». [370]

Далее следуют новые загадки, разгадки и новые рассуждения. Tемы возникают и исчезают. И когда вопрос о «Кто?» попадает наконец в фокус, первоначальный контекст уже утрачен. Речь идет уже не об инициаторах марки, а о самом Филби. «Он шпионил для Советского Союза добрую четверть века. Другую четверть века просто жил в Советском Союзе, где тоже не бил баклуши. В довершение всего он там умер и был похоронен на русской земле. Марка, по сути, является копией его могилы. Не надо также списывать со счетов такой расклад, что он был доволен тем, как с ним посмертно обошлись его хозяева: он был достаточно глуп, а секретность является очагом тщеславия. Он, возможно, даже одобрил проект (если не стал его инициатором»). [371]Эта фантастическая догадка при всей ее нелепости была сделана Бродским. И на то должны были быть причины.

Но кому мог адресовать Бродский свои домыслы? Читатель его должен быть «старше 50». То есть начиная с пятидесяти одного. А так как в 1991 году, когда Бродский сочинял свое эссе, он достиг именно названного возраста, не означает ли это, что он оказался квалифицированным читателем своего эссе? Но каким образом этот факт мог отразиться на его авторских обязанностях? «А теперь я чувствую укоры совести. Я вижу его похороненным в том же пиджаке и галстуке, в которых он изображен на марке, в том же маскировочном костюме – или то была форменная одежда? В смерти, как в жизни. Он мог оставить некоторые инструкции, касающиеся возможного исхода, хотя у него могло и не быть полной уверенности в том, что им будут следовать. Были ли они выполнены? И чего же он хотел на своей надгробной плите? Быть может, строк из английской поэзии? Чего-то вроде “И смерть не будет властвовать здесь”? Или он предпочитает формальное: “Тайный агент советской разведки Ким Филби (1912–1988)”? И хотел ли он, чтобы это было набрано кириллицей?» [372]

Способность Бродского проникнуть в глубину сознания своего персонажа Кима Филби, вероятно, восхищала многих. Но не мог ли Филби оказаться лишь подставным лицом для размышлений Бродского о себе? Конечно, его смерть наступила внезапно. Но, судя по последнему стихотворению Бродского “ Aere perennius ” (1995), он был к ней готов, т. е. уже задумался над деталями собственного захоронения. Как и его персонаж Филби, Бродский оставил инструкции, «касающиеся этого события», и не был уверен в том, будут ли они выполнены в тех пунктах, которые он обозначил для Кима Филби. Сейчас нам известно, какие слова Бродский хотел выгравировать на своем «надгробном камне». А так как он, как и Филби, был похоронен на чужой земле, открытым оставался вопрос: хотел ли он, чтобы слова были написаны «кириллицей»?

Постоянная оглядка на себя, кажется, дает Бродскому право утверждать, что его суд над Филби продиктован жизненным опытом. «Предваряя тот момент, когда мы серьезно приступим к увлекательной части истории, позвольте мне сказать следующее: есть разница между преимуществами ретроспективного взгляда и того, когда ты живешь достаточно долго, чтобы знать что почем», [373]– пишет Бродский в отдельной главке и заканчивает ее заверением, что читателя ждет правдивая история (“ I should bill the following as fantasy. Well, it isn’t ”). И «правдивая история» следует. Бродский прерывает рассказ о Филби, чтобы посвятить четырнадцать «увлекательных» страниц сюжету о трех советских шпионах – Рудольфе Абеле, Вилли Фишере и их начальнике Александре Орлове.