Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

«Лучший сюжет для памятника (уничтожение)» диктует выбор материала, не подверженного уничтожению, пишет Бродский, уже вкладывая в понятие уничтожения возможность двойного смысла: уничтожения как разрушения культурных памятников и уничтожения как естественного закона Природы (смерти). И именно на этой двойственности строится исповедь Бродского, произнесенная им перед памятником императора.

«Приветствую тебя, Цезарь. Как тебе живется среди варваров? Ведь для тебя мы варвары хотя бы потому, что не говорим ни по-гречески, ни по-латыни. А еще мы боимся смерти гораздо больше, чем ты, и наш стадный инстинкт идет дальше инстинкта самосохранения. Звучит знакомо? Может быть, это наша численность, Цезарь, или, возможно, это число наших приобретений. Мы, конечно же, чувствуем, что, умирая, рискуем потерять больше, чем ты когда-либо имел, будь то империя или не-империя. Для тебя, если я правильно запомнил, рождение было входом, смерть – выходом, а жизнь – маленьким островком в океане частиц. Для нас же, понимаешь ли, все это представляется более мелодраматично. Нас пугает, я думаю, то, что вход всегда охраняется, а выход – нет. Мы не можем представить себе своего повторного превращения в частицы: после того как мы скопили всего так много, это трудно переварить». [386]

Итак, Бродский-варвар кается в мелодраматичности своего рода. Но покаяние длится лишь мгновение. Следом за покаянием происходит метаморфоза. Всадником уже является не Марк Аврелий, а тот Бродский, который только что выступал в личине варвара. Сюжет катится вспять, как в «Амфисбене» Анри де Ренье. Бродский вычислил Марка Аврелия, возможно, тайно усвоив уроки Фрейда.

«Ты написал целую книгу, чтобы держать в узде свою душу и обирать себя (делая пригодным? – А. П. ) для ежедневного опыта. Но преследовал ли ты мораль, Цезарь? Не мог ли твой огромный аппетит к бесконечному (курсив мой. – A. П. ) толкать тебя к моментам самоанализа, ибо ты считаешь себя фрагментом, каким бы он ни был крошечным, полноты Вселенной – и Вселенная, ты сам говорил, постоянно меняется. Так кого ты держал в узде, Маркус? Чью мораль ты испытывал и, насколько мне известно, смог доказать? Поэтому неудивительно, что ты принял как должное тот факт, что сейчас оказался среди варваров; неудивительно, что ты гораздо меньше боялся их, чем себя, – так как ты боялся себя гораздо больше, чем боялся смерти. <���…> Но тебе также известно, что ни одному человеку не удалось завладеть своим будущим – или, если на то пошло, своим прошлым. Все, что он теряет, умирая, это день, когда это происходит – оставшуюся часть дня, если быть точным, – а в глазах Времени – еще меньше <���…>. Ты был островом, Цезарь, или, по крайней мере, твоя этика была островом в изначальном и – прости за выражение – postmordial океане свободных атомов. И твоя статуя просто помечает то место на карте истории этого вида, где сам остров когда-то стоял необитаем перед своим погружением. Перед тем как захлестнуть тебя с головой, волны доктрины и веры – доктрины стоиков и веры христиан – считали тебя своей собственной Атлантидой». [387]

Эта захватывающая исповедь, перешедшая в обличение, кажется, возвращает нас назад, к мысли о сверхчеловеке в понимании Милоша, которую Бродский мог разделять со Стендалем и Достоевским. [388]К тому же, что не менее важно, она готовит нас к пониманию последнего опуса Бродского “ Aere perennius ”. Только здесь поэт, или «варвар», стоит уже перед собственным памятником. Однако в отличие от Цезаря, который имеет дело с «волами доктрины и веры – доктрины стоиков и веры христиан», Бродский готовит для себя другую судьбу.

Вот этот текст:

Конечно, само название “Аere perennius” («вековечнее» меди), будучи строчкой из горациевской оды к Мельпомене [390], позволяет многим читателям относить стихотворение к известной традиции. По образцу горациевской оды делали заявку на вечный памятник русские поэты, начиная с Ломоносова (Державин, Сумароков, Пушкин, Брюсов, Ахматова, Маяковский и т. д.). Но Бродский, как считает Анатолий Найман [391], порывает с горациевской традицией. Тогда какой цели служит для него название “Аere perennius”? Может быть, Бродский хочет послать читателя по ложному пути, скрыв реальное намерение? Обратим внимание, что стихотворение целиком построено на продолжении незавершенного диалога. Но диалога с кем?

А. А. Фокин, автор «Новых заметок для памятника» указывает (со ссылкой на работу С. Г. Бочарова «Обречен борьбе верховной…») на традицию «не слишком классических» «Памятников» и приводит в качестве примера стихотворение Е. А. Баратынского «Мой дар убог и голос мой негромок…» (1829), а затем и «Памятник» (1928) Ходасевича, заметим, объединенных цифровой перекличкой (1829–1928). С «Памятником» Баратынского [392]могла быть связана у Бродского еще одна ассоциация. Он мог почувствовать себя окликнутым по имени, как когда-то почувствовал себя Мандельштам, который, приведя весь текст этого стихотворения в статье «О собеседнике», писал так:

«Читая стихотворение Баратынского, я испытываю то же самое чувство, как если бы в мои руки попала такая бутылка. Океан всей своей огромной стихией пришел ей на помощь – помог выполнить ее предназначение, и чувство провиденциального охватывает нашедшего. В бросании мореходом бутылки в волны и в посылке стихотворения Баратынского есть два одинаково отчетливо выраженных момента. Письмо, равно как и стихотворение, ни к кому в частности определенно не адресованы. Тем не менее оба имеют адресата: письмо – того, кто случайно заметит бутылку в песке, стихотворение – “читателя в потомстве”. Хотел бы я знать, кто из тех, кому попадутся в глаза названные строки Баратынского, не вздрогнет радостной и жуткой дрожью, какая бывает, когда неожиданно окликнут по имени». [393]

О единении душ с Баратынским Бродский не забыл упомянуть и в нобелевской речи. У Баратынского, скорее всего, была заимствована и диалогическая форма “Аere perennius”.

А. А. Фокин справедливо заметил, что ямб «Памятника» Ходасевича, который «крепче всех твердынь», мог стать «смыслообразующим звеном стихотворения “Aere perennius”. Слово “вещь” не дает конкретных ассоциаций: это может быть и стена, и стул, и тень, и бабочка, и голос, и поэзия, и ритм, и слово. Но прилагательное “твердая”, родившееся из “твердынь” Ходасевича, отсылает нас прежде всего к мотиву “памятника”, то есть дарованному Богом (или Музой, ангелами) слову, ритму». [394]