Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Автором книги в данном случае имелся в виду Стивен Спендер, хотя автор воспоминаний был вряд ли совершенно исключен из рассмотрения. И в этом случае автора воспоминаний можно видеть либо в герое по имени Спендер, либо во второстепенном персонаже по имени Бродский. А так как «во второстепенном персонаже автор выявляется лучше, чем в герое повествования», о том, кем мог быть Стивен Спендер для Бродского, можно судить по тому, кем представляет себя сам Бродский.

«Я только что покинул Россию и двигался в Штаты через Лондон, где меня пригласили участвовать в Международном фестивале поэзии. У меня не было настоящего паспорта, только американская транзитная виза в огромном конверте, выданном мне в американском консульстве в Вене. Помимо естественной тревоги, ожидание было крайне неудобно для меня из-за Уистена Одена, который прилетел со мной на одном самолете из Вены. По мере того как таможенники сражались с моим конвертом, я видел, как Оден ходил отчаянно за барьером в состоянии растущего раздражения. Время от времени он пытался поговорить с тем или иным из них, но от него отмахивались. Ему было известно, что я никого не знал в Лондоне, и он не мог оставить меня одного. Я чувствовал себя ужасно хотя бы потому, что он был вдвое старше меня». [412]

Полагаю, что любой, кто прошел по этому маршруту, согласится со мной, что Бродский описывает довольно гротескную ситуацию. Безвестного беженца из России сопровождает в Вене Уистен Оден («один из величайших поэтов ХХ века» в аттестации Бродского). В руках у беженца имярек – почетное приглашение Карла Осборна, организатора Международного фестиваля поэзии. Далее смертельно озабоченный тем, что у Бродского «нет друзей в Лондоне», Уистен Оден собственноручно берет на себя почетную миссию отвоевать ему, человеку без гражданства, британскую визу. И все эти усилия Оден предпринимает за год до собственной смерти. Что касается беженца имярек, он получает услуги Уистена Одена в кредит. Почему?

Бродский забыл упомянуть еще одного участника, в равной степени обеспокоенного его благополучием, – Карла Проффера, который проделал долгий путь из Мичигана в Вену, чтобы молодой поэт не чувствовал себя одиноко. Согласно легенде, Проффер представил Бродского Одену, который так поверил в талант Бродского, что сравнил его с талантом Вознесенского, чью «Пораболическую балладу» он только что перевел. Но так как сравнением с Вознесенским Бродский был вряд ли польщен, эта часть саги осталась за пределом нарратива.

Но то, что было включено в нарратив, был трактат об эпитетах.

«Выбор эпитетов говорит многое о человеке <���…> Одена я считал блестящим, решительным, глубоко трагичным и остроумным <���…>. Спендер казался мне более лиричным и амбициозным в своих образах». [413]Но чей выбор эпитетов имел Бродский в виду? Если эпитеты Спендера действительно рисуют ему образ лиричного и амбициозного человека, почему этот образ никак не вяжется с эпитетами, которыми Бродский наделяет Спендера в своем эссе? И в этом случае уместно было бы спросить: откуда черпает Бродский свои эпитеты?

«Если отложить в сторону мои воображаемые понятия (близость, духовная семья и т. д.), мы прекрасно ладили. Частично это было благодаря совершенной непредсказуемости (курсив мой. – А. П. ) его ума. В обществе людей он был ужасно забавен, и не столько ради них, сколько из-за органической неспособности быть банальным. Чья-то мысль срывалась с его губ только для того, чтобы быть полностью уничтоженной в конце предложения». [414]Читателю, конечно же, знаком этот эпитет « непредсказуемый», который, кажется, был на устах у Бродского тогда, когда похвала диктовалась чувством долга. Припомним его оценку непредсказуемости у Ахматовой, данную в тот период, когда поэтический дар Ахматовой уже больше не вызывал у него подлинного восторга.

Но означает ли это, что непредсказуемость в словаре Бродского – это клише, которое пускалось в ход лишь тогда, когда положение обязывало? Да и как непредсказуемость могла вообще стать клише? Возможно, еще до того, как стать клише, непредсказуемость расценивалась как достоинство. Более того, и клише она стала, вероятно, лишь потому, что всегда была на устах как высшее достоинство. И если бы кому-то пришло в голову попросить Бродского привести самый высокий эпитет, характеризующий его поэзию, я бы не удивилась, если этим эпитетом оказался бы эпитет « непредсказуемый». И в этом вряд ли следует искать парадокс. Непредсказуемость, которую знал за собой Бродский, не равна непредсказуемости, которой он наделял других. Припомним, что выбор эпитета говорит многое о человеке. Не означает ли это буквально, что один и тот же эпитет может указывать на разные вещи?

Чтобы завершить эту мысль, рассмотрим еще один эпитет, которым Бродский наделяет Спендера. «Не то чтобы он низко ценил себя: он был просто скромным по природе. Эта добродетель, полагаю, тоже была навеяна поэзией (mйtier). Если ты не родился с органическим дефектом, поэзия <���…> научает тебя смирению. <���…> И сомнение станет твоей второй натурой. Ты можешь быть на какое-то время очарован собственными сочинениями, конечно, при условии, что твои сверстники ничего не стоят, но если еще в студенческие годы ты встречаешь Уистена Одена, твое очарование собой долго не продержится». [415]

Казалось бы, к эпитетам, характеризующим Спендера («амбициозный» и «лиричный»), Бродский добавляет новый эпитет, наблюдая у Спендера «данное от природы смирение». Но последующая оговорка зачеркивает это наблюдение. Оказывается, смирению научает не природа, а поэзия ( mйtier ). А если источник смирения Спендера следует искать в его принадлежности к цеху поэтов, нет ли здесь неакцентированного присвоения эпитета? И это присвоение, кажется, работает дальше на Бродского или, скорее, исключительно на Бродского. Смирение, которому тебя научает поэзия, есть не что иное, как способность, хотя и не безусловная, сомневаться в себе. Но что является условием? Если тебя окружают никчемные поэты, с сомнением можно повременить. От смирения тоже можно отказаться. Если тебе посчастливилось с молодых лет стать другом Одена, ты обречен на вечное сомнение и смирение.

Таков расклад последнего эссе Бродского. Таков расклад и последнего стихотворения Бродского – “ Аere perennius ” . Сомнение и смирение не есть личное приобретение поэта. Они есть символический капитал, обретенный благодаря близости к поэтам, отмеченным талантом и признанием.

Но именно тогда, когда иного вывода вроде бы сделать невозможно, Бродский поражает своей непредсказуемостью. Он открывает ту часть себя, которая прикрывалась высокомерием и гордыней. «Я вижу, как ко мне подступает прошлое, и не знаю, должен ли я действительно бороться с этим. Он (Спендер. – А. П. ) умер 16 июля, а сегодня 5 августа. Тем не менее я не могу думать о нем в этом коротком интервале». [416]Но если расширить этот интервал, можно, кажется, проследить за мыслью Бродского.