Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

И именно в этой смеси поэтических влияний и политической власти Рима следует искать смысл «имперских увлечений» самого Бродского. Правда, поиск этого смысла требует того, чтобы быть поставленным в контекст темы романизации греческого мира, разработанной Хайдеггером. Когда-то, сочиняя свой фундаментальный труд о Ницше, Хайдеггер писал, что Ницше заново открыл греческий мир в его римском, т. е. одновременно современном и негреческом понимании, а точнее, открыл греческий полис в имперском контексте Рима, в котором истина мыслилась как корректность. Отсюда и римское слово falsum (fallo ), родственное греческому sfallо, толковалось как « приводить к падению», «делать шатким».

«Римский falsum, – пишет Хайдеггер, – который “соотносится с imperium и imperial”, означает “властное повеление”, “имперское владычество”. Мы воспользуемся этим словом в его непосредственном и первоначальном значении. Imperium – это сфера повеления (Gebiet). Необходимо указать, что наше понимание слова как команды основываете на его более позднем, латинском и романтическом толковании <���…>. Понятое таким образом, оно является сущностной основой господства, а не только его следствием и тем более не одной лишь формой его осуществления. В этом смысле ветхозаветный Бог – это Бог “повелевающий”: “ты должен”, “ты не должен” – таковы его слова. Это долженствование начертано на скрижалях закона. У греков никакой бог не является повелевающим: он только показывает, указывает <���…> В сущностную сферу “повеления” входит римское право ius <���…> Повеление есть сущностная основа господства и по-римски понятого “быть правым” и “иметь право”». [402]

В понимании права на римский манер, т. е. как право (ius), кроются имперские пристрастия Бродского. С пафосом законодателя он поспешил приписать Евтушенко отсутствие патриотизма (см. его письмо к Генсеку в главе 10 и его же высокомерное суждение o восточноевропейских коллегax в сносках 324, 325). Но в «повелеваю» Хайдеггер дополнительно усматривает «то господствующее “зрение”, которое находит свое выражение в часто приводимом высказывании Цезаря: veni, vidi, vici – “пришел, обозрел все вокруг и победил”. Победа – это просто следствие совершенного Цезарем обозрения и зрения, имеющего характер actio. Сущность того, что именуется словом imperium, заключается в акте (actus) постоянного “действия”, “акции”. Imperiale actio, характерная для постоянного возвышения над другими, предполагает, что, если другие вдруг окажутся на высоте, близкой высоте данном повеления, или даже на той же самой высоте, они будут низринуты: по-римски fallere (причастие: falsum). Приведение к падению с необходимостью входит в сферу имперского. Оно может совершаться в “прямом” нападении и низвержении, но кого-то можно заставить упасть и по-другому. Можно подкрасться к нему сзади, затем обойти его и “поставить ему ногу”». [403]Получается, что с приведением к падению (завоеваниям, сопутствующим славе римских императоров), т. е. с имперским actio, связано не искусство ведение войны, а интрига, т. е. обход со спины. И эта «великая черта» римского империализма, выведенная Хайдеггером, могла диктовать Бродскому, сознательно или подсознательно, стратегию нападения и низвержения (см. донос на Евтушенко – сноска 214; провальная рецензия на роман Аксенова или характеристика Хенкина – сноска 375).

16 июля умер британский поэт Стивен Спендер, на похороны которого Бродский летит из Нью-Йорка и вдогонку пишет эссе, последнее в сборнике «О горе и разуме». Со Стивеном Спендером связано для Бродского начало эмигрантского периода, т. е. конкретно начало карьеры, которая 23 года спустя принесет ему всемирную славу.

«Спустя двадцать три года короткий обмен с эмиграционным чиновником в аэропорту Хитроу: “Дело или досуг?” – “Как вы назовете похороны?” Он машет мне рукой, чтобы я проходил». [404]Стивен Спендер – это тот зигзаг пути, который оказался для Бродского звездоносным в 1972 гoду. Стивена уже связывала сорокалетняя дружба с названным «двойником» Бродского – Оденом. Для Бродского знакомство с этими «титанами мысли», [405]как он их назовет, исчислялось лишь днями. Уистену в день встречи с Бродским оставался еще год жизни, в продолжение которого встреч быть не могло. Со Стивеном Спендером Бродский виделся всего несколько раз: на Poetry International Festival в Лондоне, на совместном чтении в Атланте, на вечере в каком-то кинотеатре в Милане и на ланче в Cafe Royal наездами в Лондон.

Было время, когда титанами мысли Бродский считал тех поэтов, с которыми его связывали десятилетия тесной дружбы. «Никто не знал литературу и историю лучше, чем эти люди, никто не писал по-русски лучше, чем эти люди, никто не презирал наше время глубже, чем они», [406]– писал он в эссе «Меньше единицы». Конечно, знакомство с титанами западной мысли могло заставить его повысить планку. Но и это предположение повисает в воздухе. «Язык и, надо думать, литература принадлежат к вещам более древним, более неизбежным, и более стойким, нежели любая социальная организация», [407]– говорил он с нобелевского подиума. «Гердер, написавший “Эссе о происхождении языка” за три столетия до этого, мог легкомысленно думать, что социальная организация не была изобретена человеком, а была унаследована у животных», – могли думать сидящие в зале гости.

Но, может быть, само понятие «духовной семьи» оказалось с годами пересмoтренным? «Жизнь, она как цитата, как только ты выучил ее наизусть, она принадлежит тебе в той же мере, что и автору», [408]– писал Бродский в своем последнем эссе. И если это высказывание следует понимать так, что поэт сблизился с британцами потому, что они оценили его поэтический багаж, то и здесь остается место для сомнения. Ни Оден, ни Спендер, как уже было сказано, не знали поэзии Бродскогo. Но и Бродского мало интересовал Стивен Спендер:

«Единственный раз, когда я говорил со Стивеном о его работе, боюсь признаться, был днем, когда был напечатан его “Храм”. [409]К тому времени, признаюсь, романы перестали быть моим предпочтительным чтением, и я бы никогда не заговорил с ним об этом вообще, если бы его книга не была посвящена Герберту Листу, великому немецкому фотографу, в племянницу которого я был однажды влюблен. Заметив посвящение, я бегу к нему с книгой в зубах – кажется, это было в Лондоне. “Смотрите, мы родственники ” (курсив мой. – А. П .), – объявляю я торжественно, он слабо улыбнулся и сказал, что мир тесен, а Европа в особенности”. [410]

Как видим, британцу Стивену Спендеру не нужно было прилагать больших стараний, чтобы попасть в родственники к Бродскому. Скорее всего, он, как и Оден, даже не подозревал об этой принадлежности. А между тем, даже держа в руках автобиографический роман Спендера, Бродский не пошел дальше посвящения Герберту Листу. Сам он дает этому объяснение и одновременно ключ к прочтению его воспоминаний о Спендере. «Я всегда думал, автобиография – противоречие в терминах. Она маскирует больше, чем показывает, даже если читатель пристрастен. И я, во всяком случае, вижу автора книги, скорее, во второстепенных персонажах, чем в его герое». [411]