Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

«Человек (примем этот постулат) может быть только одним из инструментов в оркестре, которым дирижирует богиня Истории. Лишь тогда голос этого инструмента что-нибудь значит. В противном случае даже самые проницательные его суждения останутся забавой рефлексирующего ума. Вопрос не только в отваге выступить против других. Вопрос гораздо более язвительный, вопрос, который ставится самому себе: можно ли верно мыслить и писать, если ты не плывешь в том единственном направлении, которое реально, то есть жизненно, потому что оно согласуется с движением действительности или с законами Истории. Стихи Рильке могут быть очень хороши, а если они хороши, это значит, что в эпоху, когда они родились, их возникновение было чем-то обосновано. Стихи столь же созерцательные не могут возникнуть в странах народной демократии – не потому, что их трудно было бы напечатать, но потому, что у их автора не будет импульса к написанию: исчезли объективные условия, чтобы могли возникать подобные стихи». [332]

То, что Милош называл «забавой рефлектирующего ума», перекочевало в доклад Бродского «Состояние, которое мы называем изгнанием», прочитанный на конференции в Лиссабоне. Позже он был напечатан в Farrar, Strauss & Giroux и даже попал в нобелевскую речь.

Говоря о «состоянии, которое мы называем изгнанием», в голову приходят судьбы Данте, Овидия, Цветаевой, Мандельштама. И хотя к их судьбам Бродский неоднократно примеривал собственное состояние «изгнанника», свой доклад он адресовал писателям Восточного блока, чью судьбу приравнял к судьбе «турецких Gastarbeiter, вьетнамских беженцев, нелегальных иммигрантов из Мексики и т. д».

«Истина заключается в том, – уточняет свою мысль Бродский, – что из тирании человека можно изгнать только в демократию. Ибо старое доброе изгнание – нынче совсем не то, что раньше. Оно состоит не в том, чтобы отправиться из цивилизованного Рима в дикую Сарматию или выслать человека, скажем, из Болгарии в Китай. Нет, теперь это, как правило, переход от политического и экономического болота в индустриально передовое общество с новейшим словом о свободе личности на устах».

За то, что «передовое общество с новейшим словом о свободе личности на устах» приютило такого писателя, ему бы следовало благодарить судьбу. А вместо благодарности… Тут Бродский чинит строгий суд над неблагодарным писателем (читай: турецким Gastarbeiter, вьетнамским беженцем, нелегальным иммигрантом из Мексики).

«Притворяясь страусом относительно метафизики его ситуации, он концентрируется на немедленном и осязаемом. Это означает, что он смешивает с грязью коллег, находящихся в аналогичной ситуации, желчно полемизирует с конкурирующими публикациями, дает бесчисленные интервью BBC, Deutsche Welle, ORTF (французскому радио и телевидению), “Голосу Америки ” , пишет открытые письма, заявления для прессы, ездит на конференции, т. е. делает все, что возможно. Энергия, ранее расходуемая на очереди за едой или заплесневелые прихожие мелких чиновников, теперь высвобождена, приняв угрожающие размеры. Не удерживаемый никем, включая родственников (ибо он сам теперь стал женой Цезаря и вне подозрений – может ли его, возможно, грамотная, но стареющая жена наставлять и противоречить мученику-мужу), его Иго быстро растет в диаметре и в конце концов заполняется СО2, поднимая его вверх от реальности – особенно если он проживает в Париже, где братья Монгольфье установили прецедент». [333]

Незатейливый читатель может подумать, что Бродский описывает один к одному свои шаги в эмиграции. Но на то он и незатейливый читатель, что оставил без внимания все, что касается «Ига», которое «быстро растет в диаметре», о братьях Монгольфье и о прекрасном городе Париже. Откуда бы этому читателю знать, что самое «чешское быдло» Милан Кундера поселился в Париже, а что эксперимент братьев Монгольфье, французских изобретателей баллонов горячего воздуха, был сделан для того, чтобы вознести Кундеру вместе с его романом «Невыразимая легкость бытия» (1984)?

Уничтожение Кундеры прочитывается в подтексте едва ли не каждой мысли Бродского. Поэт-эмигрант не знает другой традиции, нежели та, которую он вывез из своей тиранской страны. А это значит, что о своем будущем он не может думать иначе, чем в терминах триумфального возврата. Отсюда проистекает его стратегия: «Поэт-эмигрант не меняет своей темы. <���…> Старый добрый материал служил ему хорошо, по крайней мере, однажды: он принес ему изгнание. И изгнание, в конце концов, есть своего рода успех. Тогда почему бы не поменять [лишь] стратегию? Почему бы не дать старому доброму материалу больший разгон? Помимо всего прочего теперь он станет этнографическим источником, который котируется у Западного, Северного или (если вы столкнулись с тиранией правого крыла) даже Восточного издателя». [334]

И именно благодаря этому подтексту речь Бродского можно назвать блистательной лишь отчасти. Блистательными оказались инвективы, которые Бродский отточил до совершенства. Однако уничтожение Кундеры, хотя и могло доставить несколько неприятных минут самому Кундере, Бродскому, вернее, его репутации, нанесло едва ли не больший урон. Двоемыслие и цинизм, которые до сего момента существовали лишь в теории, обрели реальность и даже не миновали нобелевской речи.

Я заметила, что в оценке работы лауреата Нобелевским комитетом есть, по существу, скрытая инструкция о том, какой должна быть нобелевская речь. Разумеется, эта оценка выражена отвлеченно. Но амбиции новичка (а новичками являются едва ли не все нобелевские лауреаты) диктуют задачу обратить эту оценку в живую и захватывающую речь. Удается это, как известно, очень немногим. Перечитав листок с оценкой Нобелевского комитета, Бродский мог заключить, что от него ждут разговора о поэтической традиции и новаторстве: нечто вроде того, что когда-то писал о нем самом Юрий Карабчиевский в сочинении под названием «Воскресение Маяковского» (http://noskoff.lib.ru):

«Бродский – не подражатель, а продолжатель, живое сегодняшнее существование. Это совершенно новый поэт, столь же очевидно новый для нашего времени, каким для своего явился Маяковский. Маяковский обозначил тенденцию, Бродский утвердил результат. Только Бродский, в отличие от Маяковского, занимает не одно, а сразу несколько мест, потому что некому сегодня занять остальные. Бродский не только не в пример образованней, он еще и гораздо умней Маяковского. Что же касается его мастерства, то оно абсолютно. Бродский не обнажает приема, не фиксирует на нем внимание читателя, но использует весь запас поэтических средств с хозяйской, порой снисходительной уверенностью» и т. д.