Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Когда в дискуссию вступил Чеслав Милош, тон Бродского тут же поменялся.

Милош. Divide et impera. Это колониальный принцип, и вы с ним согласны.

Бродский. Divide et impera. В каком смысле, Чеслав? Не понимаю. Не могли бы вы пояснить?

Милош. Концепция Центральной Европы не изобретение Кундеры. Вы просто одержимы тем, что это концепция Кундеры. На самом деле это совершенно не так. Как сказала Сьюзен Зонтаг, Центральная Европа – это антисоветская концепция, появление которой было спровоцировано оккупацией этих стран. Это явная антисоветская концепция. Как можете вы, советские писатели, принять ее? Это понятие в высшей степени враждебно Советскому Союзу.

Бродский. Нет, нет, я полностью с ним согласен, но… (Милош не дает ему сказать.)

Милош. И я должен добавить, что совесть писателя, например, русского писателя, обязана как-то реагировать на такие факты, как, скажем, пакт Гитлера со Сталиным и оккупация Прибалтики, откуда я родом. Но боюсь, что в русской литературе существует определенное табу, и табу это – империя». [325]

Как уже было сказано, Милош не часто вступал в прямую полемику с Бродским. Однако всей своей деятельностью этот нобелевский лауреат противостоял имперскому идеалу, который питал мысль Бродского. Следом за эссе под названием «Легенда чудовища-города» (см. сноски 176, 177) Милош пишет «Легенду воли» (“ Warsaw” , 1942), в которой берет на прицел второго столпа французской беллетристики – Стендаля. «Почему погибает Жульен Сорель?» – задается Чеслав вопросом. Потому что план действий, который наметил для себя Жульен, не работает. Оказывается, что Сорель не в состоянии оставаться холодным и расчетливым игроком. В нем нет той силы воли и той свободы, которая необходима для победы.

Затронув темы свободы и воли, Милош указывает на Достоевского, которого взял под защиту Бродский, о чем ниже.

«Человеческие поступки определяются цепью причин и следствий. Надо мной висит фатализм социальной машины, но я, я свободен, и я свободен делать все, что я сам себе предписываю, сражаясь с собственной ничтожностью, со страхом, с эмоциями. В “Преступлении и наказании ” Раскольников думает сходным образом и сходным образом сражается сам с собой перед тем, как убить старуху-процентщицу. В “Бесах ” Кириллов кончает жизнь самоубийством, чтобы доказать, что только у него есть выбор, сохранить ли себе жизнь или лишиться ее, и что этот выбор не зависит ни от воли других людей, ни от Бога». [326]

В словах Милоша был намек, наверняка уловленный Бродским, к которому в равной степени относились слова о свободе как браваде. Ведь Бродский расправлялся с инакомыслящими как раз во имя такой свободы. В качестве жертвы сезона он выбрал чешского писателя Милана Кундеру, а точнее, статью под названием «Предисловие к вариации», которую Кундера опубликовал в февральском номере “ New York Times Book Review” за 1985 год. Исходной точкой размышлений Кундеры был эпизод времени русской оккупации 1968 года.

Он ехал на автомобиле из Праги мимо танков и лагерей советской пехоты. Его машина была остановлена и обыскана, после чего офицер, отдавший приказ, справился о самочувствии писателя: «Его вопрос не был ни злобным, ни ироничным, – вспоминает Кундера. – <���…> Вы должны понять, мы вас, чехов, любим. Мы вас любим». Кундера негодует. Его возмущает имперский менталитет офицера. Одной рукой он наносит стране и лично собеседнику разрушение, а другой он открывает для него объятия любви. «Поймите меня, – говорит Кундера, – он не испытывал желания осудить вторжение, ничего похожего. Они все более или менее говорили одно и то же, их отношение к происходящему базировалось не на садистском удовольствии насильника, но на совершенно другом архетипе: неоплатной любви. Отчего эти чехи (которых мы так любим!) отказываются жить с нами по нашим законам? Как жаль, что нам приходится пользоваться танками».

Кундера видит истоки этого менталитета в «агрессивной сентиментальности» Достоевского. Не желая иметь дело с этим автором, он принципиально отказался инсценировать «Идиота» даже тогда, когда такая работа могла принести ему какой-то доход в голодные для него годы. Кундера – человек с повышенной ответственностью. Он хочет докопаться до истоков своего отторжения. «Откуда эта неожиданная неприязнь к Достоевскому? – спрашивает он себя. – Что это, антирусский рефлекс чеха, травмированного оккупацией родины? Сомнения в эстетической ценности его произведений? Нет, ибо неприязнь овладела мной внезапно и не претендовала на объективность. Раздражал меня в Достоевском непосредственно климат его произведений: мир, где все обращается в чувства; иными словами, где чувства возводятся в ранг ценностей и истин».

Как человек, написавший 500-страничную монографию о Достоевском, я понимаю внезапную неприязнь Кундеры, возникшую на почве погружения в «климат» произведений Достоевского. Но я не хочу сводить конфликт Бродского с Кундерой к разногласиям по поводу чтения русского классика. Это сделал как раз Бродский, не желая увидеть самого главного, а именно, того, что Кундеру отделяет от русского офицера, обыскавшего его машину, и от самого Бродского, который вызвался высокомерно ответить ему полтора месяца спустя, та позиция «разделяй и властвуй», справедливо отмеченная Милошем.

Уже в самом названии эссе «Почему Милан Кундера несправедлив к Достоевскому?» (1980) [327]Бродский рассчитывает на симпатии русских читателей. Кундера судит Достоевского, писал он, не с эстетической точки зрения, а с позиции истории, и на историю же он возлагает «ответственность за свои эстетические взгляды». Но где, в каких заявлениях Кундеры отыскал Бродский обращение к эстетике и того пуще – к истории? Не найдете вы и собственнического интереса сродни интересу заказчика, который ему произвольно приписывает Бродский.

«Самое худшее, что может произойти с художником, – продолжает Бродский, – он начнет воспринимать себя собственником своего искусства, а само искусство – своим собственным инструментом. Производное рыночной психологии, это мироощущение в психологическом плане едва ли отличается от взгляда заказчика на художника как на оплачиваемого служащего. Обе эти точки зрения ведут к демонстрации – первая: художником – присущей ему манеры; вторая: заказчиком – его воли и целей. Отстаивание этого всегда происходит за чужой счет. Художник стремится опорочить манеру другого художника; заказчик отнимает заказ, отвергает тот или иной стиль как нереалистический или дегенеративный и может посадить (или изгнать) художника. В обоих случаях потерпевшим является искусство и, следовательно, человек как вид, ибо ему приходится иметь дело с заниженным представлением о самом себе». [328]