Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

В мысли Карабчиевского определенно есть задор и вызов. Ее можно погрузить на корабль с двойным дном, снабдить аллюзиями, эрудированными подсказками. Короче, выбор сделан.

Но повторное чтение уже таило каверзу. Ведь Карабчиевский не писал энкомиума Бродскому. В бочке меда оказалась ложка дегтя, и чем дальше, тем дегтя становилось все больше и больше.

«Силу Бродского постоянно ощущаешь при чтении, однако читательская наша душа, жаждущая сотворчества и очищения, стремится остаться один на один не с продиктованным, а со свободным словом, с тем образом, который это слово вызвало. И мы вновь и вновь перечитываем стих, пытаясь вызвать этот образ к жизни, и кажется, каждый раз вызываем, и все-таки каждый раз остаемся ни с чем. Нас обманывает исходно заданный уровень, который есть уровень разговора – но не уровень чувства и ощущения.

Есть нечто унизительное в этом чтении. Состояние – как после раута в высшем свете. То же стыдливо-лестное чувство приобщенности неизвестно к чему, то же нервное и физическое утомление, та же эмоциональная пустота. Трудно поверить, что после того, как так много, умно и красиво сказано, – так и не сказано ничего <���…> провозглашенная им бесконечность лишь снаружи кажется таковой. Взятая на вкус, на поверку чувством, она обнаруживает явную ограниченность. Да это и признается порой в открытую:

Нет, Карабчиевского заносит. Надо искать другую модель. Но, с другой стороны…

«Что я ценю в поэзии, если посмотреть на нее со стороны, холодно и непредвзято, в поэзии разум, не важно, поэта или читателя, работает быстрее, потому что поэзия наглядно конечна и ужасно кратка, это конденсат. В прозе ничто не мешает пойти в обход или отклониться. В поэзии вас держит рифма», [336]– рассуждал Бродский в интервью Дэвиду Монтенегро. И он мог бы возразить Карабчиевскому, развивая эту мысль. «Хотя замысел поэта и устремлен в искривленное и бесконечное пространство, структура стихотворения требует конденсации мысли, разумеется, в пределах того или иного жанра. Поэт может отказаться от жанра, который требует от него тех или иных ограничений, – мог бы сказать Бродский. – Возьмем, к примеру, лирику, от которой мне пришлось отказаться. Почему? Лирика является прикладным жанром, а точнее, средством для достижения целей, к поэзии не имеющих отношения. [337]Ведь не случайно Ахматова так противилась тому, чтобы ее считали лирическим поэтом.

Вот образец лирики, от которой мне пришлось отказаться:

И если бы в финале Бродский обосновал, почему он относит себя к поэтической школе модерна – скажем, повторил некоторые из своих оценок поэтического мастерства Томаса Харди (см. сноску 360), он мог бы себя поздравить с тем, что достойно встретил ожидания Нобелевского комитета. Ведь Солженицын, покоривший аудиторию своей умной речью, построил ее именно так. Он говорил о долге поэтов, но неизменно помнил, что говорит о себе.

Но то ли сочтя такой план слишком рискованным, а скорее всего, и вовсе его не рассматривая, Бродский сделал ставку на эрудицию. Интерес к чтению им был утрачен, по его собственному признанию, при пересечении границы. «Я уже не губка. Губка кончилась лет в тридцать, тридцать пять», – говорил он в очередном интервью. А его шведский друг, который это процитировал, припомнил один частный разговор:

«Иосиф (с вопросом, намекающим на желаемый ответ): “Бенгт, вы что-нибудь успеваете читать? ”

Я (не совсем правдиво): “Очень мало, к сожалению ” .

Иосиф: “Я тоже ничего не успеваю читать ” .

Иосиф действительно стал читать меньше с годами, и не только потому, что был – особенно после Нобелевской премии – очень занят лекциями и прочими делами». [339]

Нобелевской речи предпослан заголовок «Лица необщее выраженье» ( Uncommon Visage ), заимствованный из Баратынского: «Великий Баратынский, говоря о своей Музе, охарактеризовал ее как обладающую “лица необщим выраженьем ” . В приобретении этого необщего выражения и состоит, видимо, смысл индивидуального существования, ибо к необщности этой мы подготовлены уже как бы генетически. Независимо от того, является человек писателем или читателем, задача его состоит в том, чтобы прожить свою собственную, а не навязанную или предписанную извне, даже самым благородным образом выглядящую жизнь. Ибо она у каждого из нас только одна, и мы хорошо знаем, чем все это кончается». [340]

Надо полагать, позаимствовав у Баратынского « лица необщее выражение», Бродский имел в виду тот факт, что в наших генах закодированы уникальные физические и, возможно, даже духовные качества. Но если уникальные качества оказываются закодированными, т. е. уже даны, где следует искать оригинальную мысль самого Бродского?

Меня могут упрекнуть в казуистике. Ведь мысль Бродского предельно проста. Он говорит о том, что каждый человек должен строить свою жизнь, руководствуясь чувством собственной уникальности, индивидуальности и приватности. Таким Бродский видит самого себя. «Для человека частного и частность эту всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитавшего, для человека, зашедшего в предпочтении этом довольно далеко – и в частности от родины, ибо лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии, – оказаться внезапно на этой трибуне – большая неловкость и испытание». [341]

Но можно ли представить себе признание, которое было бы так далеко от истины? Ведь перед аудиторией в Стокгольме стоял не Набоков, не Бунин и не Сэлинджер, которым, как и Бродскому, посчастливилось сделать выбор между частной жизнью творческой личности и суетной жизнью публичного глашатая. [342]