Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Среди вершинных воплощений идеала исихазма в русской культуре С.С. Хоружий называет ««Троицу» Рублева, «Капитанскую дочка» Пушкина и «Братьев Карамазовых» Достоевского [54]. Прежде чем перейти к центральной теме нашего исследования и обратиться непосредственно к истории смыслов и тексту этого романа, попытаемся обозначить круг индивидуальных обстоятельств и фон духовной картины эпохи, которые являлись определяющими для религиозных воззрений Ф.М. Достоевского. Безусловно, данный вопрос неоднократно становился предметом отдельных научных работ [55], поэтому здесь он будет затронут в тезисной форме.

Ф.М. Достоевский получил православное воспитание, поэтому, говоря в подлинном смысле слова об истоках его веры, мы прежде всего подразумеваем тот традиционный уклад жизни, присущий русским семьям в XIX веке. «Я происходил из семейства русского и благочестивого <���…> Мы в семействе нашем знали Евангелие чуть не с первого детства» (21, 134) [56], – отмечал Достоевский в «Дневнике писателя» за 1873 г. Начала духовной жизни открывались ему в трепетной и глубокой материнской вере, через чтение житийной литературы и Священного Писания, в семейных паломничествах в Троице-Сергиеву лавру и посещение московских храмов. Одним из важнейших источников будущих размышлений о новом христианском искусстве Л.П. Гроссман называет знакомство Достоевского с древнерусской иконописью [57]. Возможно, через иконописный образ складывался и первоначальный образа Христа, столь значимый для раскрытия религиозного мировосприятия автора.

Решающее влияние на это восприятие позже оказали идеи утопического «новохристианства», социального гуманизма, каторжный опыт писателя, даровавший соприкосновение с горячей народной верой, и внутренняя духовная эволюция Достоевского, придавшая авторскому идеализму свободу от догматизма [58].

Первые встречи с Библией произошли еще в детстве по переводной книге Иоганна Гибнера «Сто четыре священные истории Ветхого и Нового Завета». Нет точных свидетельств, о том, на каком языке было Евангелие, которое Достоевский читал, уже будучи воспитанником Главного инженерного училища, но предполагается, что то был церковнославянский [59]. Поскольку, по словам самого Достоевского, Библия была единственной книгой, позволенной в остроге (21, 12), именно в те нелегкие годы писатель впервые читает Новый Завет в русском переводе (издание Российского Библейского общества. СПб., 1823). Хотя в последние годы жизни Достоевский явно благоволил к церковнославянскому переводу, от также ясно осознавал, что распространение Библии в русскоязычном варианте, начавшееся в Российской империи с 1876 г., позволяло донести Слово Божье до широкого круга читателей на их родном языке.

Герои романов Достоевского так же читают или цитируют Библию в русском переводе [60]. Исключение составляют лишь некоторые персонажи, порой невежественные, плохо знающие Евангелие и наименее близкие автору (отец Паисий и Ф.П. Карамазов в «Братьях Карамазовых», Федька каторжный в «Бесех», каторжник Скуратов в «Записках из Мертвого дома»). Н.В. Балашов высказал такое предположение, подкрепленное цитатами из записей Достоевского:

…цитаты на славянском языке связывались в сознании Достоевского с той церковью, которая “в параличе с Петра Великого” (27, 49), с духовенством, которое не отвечает на вопросы народа “давно уже” (25, 174), а вместо того, как и семинаристы, составляет “status in statu (…) платьем различается от других сословий, а проповедью давно уже не сообщается с ними” (24, 241; ср. 24, 80). [61]

Для России, которая, в отличие от Европы, по сути, не знала средневековой религиозной философии и вообще в силу ряда социальных факторов имела тенденцию к синтезу всех областей духовной культуры вплоть до конца XIX века, средоточием философского поиска стало литературное творчество. В.К. Кантор на этот счет высказывается без тени преувеличения:

Россия не знала Тертуллиана и Августина. Их роль сыграл в России Достоевский <���…> Разумеется, он учитывал всю европейскую культуру, наследником которой себя считал, наследником “страны святых чудес”. Пожалуй, именно он первым в России обратился к поднятой Августином проблеме теодицеи в ее христианском прочтении <���…> Достоевский усвоил эти проблемы русской культуре. [62]

Отношение между Христом и истиной – ключевая характеристика религиозно-этической составляющей творчества Достоевского. Именно неоднозначность, амбивалентность этого отношения в системе взглядов писателя обуславливает невозможность каких-либо прямолинейных и категоричных заключений по данной проблеме. Здесь прежде всего важно учитывать протяженность и насыщенность того духовного пути, который, волею Провидения, лежал перед Достоевским. То перерождение убеждений, пережитое писателем за четыре каторжных года, не вытесняет Христа с абсолютной вершины, с позиции недостижимого идеала в религиозных убеждениях Достоевского, но теперь еще и связывает этот центральный образ с идеей испытания, стоящего непосредственно перед православной верой и перед каждым верующим человеком.

Совершенное чудо, коим являлся для Достоевского Христос, соединяется с чудом личного озарения: «…каким-то чудом, исчезла совсем всякая ненависть и злоба в сердце моем» (22, 49). Идеализируя Христа, он тем не менее не уходит в идеализацию человека, а, напротив, сокращает расстояние между недостижимым идеалом Христа и образами последних грешников, разбойников, вверяясь тому взгляду Любви, который сам Христос открывает людям.

Изначально полемический оттенок в вопросе противопоставления Христа и истины [63]был задан откровенной оппозиционностью взглядов Достоевского атеистическому гуманизму и той тенденции подмены вечных ценностей, подавления незыблемых идеалов русской православной культуры идеалами сомнительными, в своей новизне лишенными всякой чудесности [64].

Достоевскому когда-то, во времена причастности его к кружку Петрашевского, действительно был знаком соблазн идеи построения «рая на земле» как дерзновенного отрицания (математической невозможности) всякой доступности и реальности Царства небесного. Можно сказать, что жизненный путь Достоевского и череда страданий, им перенесенных, были путем преодоления этой идеи, участным доказательством ее несостоятельности.

Библейское предание об искушениях Христовых в пустыне (Мф., 4, 3–4; Лк., 4, 3–4) стало для Достоевского одной из сакральных основ его размышлений о судьбах мировой истории и будущего христианской религии перед лицом социалистических настроений современной писателю эпохи с ее проектами «рационального» постижения истины и утопическими обещаниями «спасения» во всеобщем материальном благополучии.