Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Провидение определенно влияет на ход истории, но постичь тайну этого участия человеку не дано. Зло в историческом процессе присутствует в виде природных или естественных наваждений, также не поддающихся сполна злой или доброй воле человека и не зависящих от него. Таким злом, в романе является чума. Приходящая извне эта сила карает не только великих грешников, но и праведников. Герои романа «Обрученные» Лючия и Ренцо своим отношением к превратностям судьбы демонстрируют два способа противостояния злу. Лючия в самые трудные моменты всецело полагается на Бога, в то время как Ренцо всегда проявляет активное личное участие в борьбе за свою правду и счастье. Спасение Ренцо и Лючии осуществляется в первую очередь с помощью других людей, поскольку, как показывает Мандзони, в одиночку человек может лишь увериться в своей трагической беспомощности. Оптимистичное спасение в итоге романа не ограждает Лючию от вопроса о причинах зла, который также занимает Ренцо, пытающегося придать логический «смысл всей этой истории». Вывод, к которому приходят эти «простые люди», Мандзони помещает в финал романа:

невзгоды, конечно, часто появляются потому, что для них дан повод, но самого осотрожного и невинного поведения иногда бывает недостаточно, чтобы избежать их, а вот когда они обрушиваются по вашей ли вине, или без всякой вины, вера в Бога смягчает их и делает полезными для лучшей жизни. [35]

Герои Мандзони все же пытаются найти объяснение иррациональным ходам Провидения: дона Аббондио видит в чуме утилитарное предназначение, т. е. избавление мира от злодеев, хоть и ценой больших потерь для сторонников добра, Ренцо толкует Божественное участие как поучительное воздействие на свой жизненный выбор, понимает историю как череду ошибок, из которых следует извлечь урок. Однако сам автор отнюдь не принимает взгляда ни первого, ни второго. Бог для Мандзони – это «Бег невидимый», опять же отсылающий к взглядам Б. Паскаля, к учению янсенистов. Провидение так или иначе принимает форму Божьей милости, даже если является не в виде награды, а в форме кары. Так, например, Эрменгарда и Адельгиз через свое индивидуальное страдание искупают вину народа, а для фра Кристофоро или Безымённого груз вины и преступлений становится причиной их обращения к Богу, Провидение дарует им особую восприимчивость, позволяет осознать назначение в своей собственной истории .

Итальянская критика задавалась вопросом: в самом ли деле «Обрученные» – роман с оптимистичным финалом? Эпилог романа вызывал определенные недоумения еще у современников, в частности, Н. Томмазео считал концовку несколько замутненной, двусмысленной и предполагал, что то простое заключение, к которому Мандзони приводит своих героев, вовсе не является подлинным и единственным посылом, заложенным в историю автором [36]. Линия повествования столь нагружена скорбными событиями, жестокостью, насилием и предательством, что заключительная идиллия не может утаить от читателя своей непрочности и кажущегося постоянства, напоминая о бренности и непредсказуемости человеческого пути. Так, в одном из писем своему другу, французскому историку К. Форьелю Мандзони признавался, что даже самая счастливая и размеренная жизнь кажется ему полной опасности, неизвестности и даже ужаса.

Э. Риамонди в своем эссе, посвященном «Обрученным» [37], также решительно отрицает идиллический тон финала романа. Герои, достигшие некой точки покоя и умиротворения в конце повествования, воистину не меняются (дон Аббондио) и не «выучивают уроков», данных им Провидением (Ренцо). Только мудрость веры, вложенная в уста Лючии, помогает уловить намек на несовершенство союза добродетели и счастья в истории человеческих судеб. Однажды дарованный покой не может означать гарантию благосклонности Бога к человеку, не может означать для кого бы то ни было прекращения томительной борьбы, равно как и беды, посланные праведникам и грешникам, не являются знаками Божьего гнева. Также и читатель остается с тем ощущением напряжения между христианским пессимизмом и волюнтаристским активизмом, между невыносимым желанием справедливости и констатацией зла в мировой истории.

Исследовательница творчества Мандзони А.М Д’Амброзио Мацциотти вслед за А.К. Джемоло признает у писателя экзистенциальный пассеизм, который, хоть и смягчен утешением веры, там не менее может обретать трагические формы [38]. Прежде всего здесь имеется в виду небольшой отрывок из записок Мандзони «Рождество 1833 года». Именно когда вера в рождественское чудо исцеления была столь глубока, Мандзони теряет свою жену Энрикетту, которой во многом он был обязан своим окончательным обращением к христианству. Ему было 48 лет. Именно она, подобно Анне Григорьевне, второй жене Ф.М. Достоевского, была его проводником к свету веры. Биографические аналоги между Достоевским и Манцони многочисленны: две жены, спасительная роль Энрикетты для Манцони и Анны Григорьевны для Достоевского, многочисленное и любимое потомство и соответствующие трауры, страсть к игре, эпилепсия, агорафобия и некоторые психологические переживания (более тяжелые для Достоевского), которые сопровождали их обращение от рационализма (наследие Просвещения) к христианской вере (несмотря на последующие сомнения в Провидении). В тексте «Рождество 1833 года» Манцони находит только в тишине ответ на его сомнения в Провидении. Тридцать лет спустя он потерял вторую жену: Тереза Борри умерла в августе 1861 года. 16. IV.1864 Достоевский, будучи 43-летным, потерял свою первую жену, по крестовой аналогии с Манцони: вторая жена для Достоевского станет его окончательным искупителем, в то время как для Манзони этим была первая. По этому поводу Достоевский писал: «Маша лежит на столе … увижу ли я снова с Машей? Любить человека, как самого себя, согласно заповеди Христа, невозможно. Закон личности на Земле связывается. Эго препятствует». Манзони закрылся в этом случае в молчании, описываемом в падении рук (cecidēre manus), Достоевский – в настойчивых и метафизических вопросах о неразрешимой взаимосвязи между временем и возможностью вечного бытия. Но есть и другая аналогия, хотя и более косвенная и ассоциативная. Это образ грядущих праздников Нового года, парадоксально связанный с образом страдания. Страдание в первую очередь человека Достоевского, который 22 декабря 1849 года видел бы только в последнюю секунду, как его смертный приговор был вынесен в принудительном труде. И страдания детей, как, между прочим, и в «Девочке со спичками» Андерсена (1845). В январе 1876 года Достоевский написал и опубликовал рассказ «Мальчик у Христа на Елки», опубликованный вместе с другими материалами о «Русских мальчиках сегодня» в январском номере «Дневника писателя». Только воображаемый и фантастический рождественский праздник, собравший всех сирот, брошенных или детей несчастных и порочных родителей города, успокоила оставшиеся без ответа вопросы о боли и бедности города Санкт-Петербурга и о его равнодушии, – равнодушие людей, прежде чем равнодушие Бога.