Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

В начале разборки Лодовико не желает смерти своему противнику. Убийство происходит неумышленно и почти спонтанно, после того, как на глазах Лодовико смертельно ранен его приближенный Кристофоро, который беззаветно бросился на помощь своему покровителю и фактически спас ему жизнь:

Ударом кинжала один из брави ранил Лодовико в левую руку, одна щека его была слегка оцарапана. И главный противник обрушился на него со всей силой, стараясь его прикончить. Тогда Кристофоро, при виде крайней опасности, угрожавшей его покровителю, кинулся с кинжалом в руках на синьора. Последний, обратив всю свою ярость на Кристофоро, пронзил его шпагой. Видя это, Лодовико, словно в исступлении, воткнул свою в живот нападающего, и тот упал замертво, почти одновременно с бедным Кристофоро. [265]

Сбежавшийся народ явно сочувствует молодому человеку и призывает его скрыться поскорей в стенах монастыря. Вот как описан переворот в душе героя:

До этого времени Лодовико ни разу не проливал ничьей крови; и хотя убийство в те времена считалось делом настолько заурядным, что все привыкли слушать рассказы о нем, а то и видеть его собственными глазами, однако впечатление, полученное им при виде человека, отдавшего жизнь за него, и другого человека, умершего от его руки, было для него новым и невыразимым, – оно раскрыло в нем незнакомые до той поры чувства. Падение противника, его изменившееся лицо, которое от бешенства и угрозы мгновенно перешло к страданию и величавому спокойствию смерти, – это зрелище разом перевернуло душу убийцы <���…> Монах, имевший специальное назначение напутствовать умирающих и не раз отправлявший свое служение на большой дороге, немедленно был вызван на место битвы. Возвратившись через несколько минут, он вошел в больницу и, подойдя к койке, на которой лежал Лодовико, сказал: «Утешьтесь, по крайней мере он умер по-христиански и просил меня вымолить у вас прощение для него и передать вам его прощение». Эти слова окончательно привели в себя несчастного Лодовико, пробудили и оживили те чувства, которые уже раньше смутно бродили в его мятущейся душе: скорбь об утрате друга, ужас и раскаяние при воспоминании о том, что он поднял руку на другого, и вместе с тем мучительное сострадание к убитому им человеку. [266]

После совершенного убийства будущий монах буквально уже чувствует призыв Господа, но словесно этот призыв выразился в словах священника, присутствовавшего у постели умирающего противника и впервые говорящего с Лодовико о прощении и утешении. Они пробуждают в душе Лодовико с особой силой чувства раскаяния, жалости и любви к убитому человеку. В настигшей его покорности он совершает поэтапно искупительные шаги: завещает все свое наследство семье погибшего, прилюдно просит прощения и, наконец, меняет имя: после обращения Лодовико принимает имя своего убиенного противника. Так, одна идентичность должна перевоплотиться в другую, в то время как все от прежней своей личности и жизни раскаявшийся приносит в дар тем, перед кем безмерно виноват. Мандзони показывает, что мысль о постриге возникает у Лодовико не из страха и даже не от одного только раскаяния, напротив, все произошедшие пробуждает в нем и без того уже некогда зарождавшиеся намерения:

Раздумывая дальше о своем положении, он почувствовал, как в нем живее, чем когда-либо, пробуждается не в первый раз уже приходившая ему в голову мысль уйти в монастырь. Ему казалось, что сам Бог указал ему этот путь и явил знамение своей воли, заставив его попасть в монастырь при таких обстоятельствах. И он принял решение. <���…> удовлетворен был больше всех, при всей своей скорби, сам Лодовико, вступавший в новую жизнь , полную покаяния и служения, которая могла если не исправить, то хоть искупить содеянное зло и заглушить невыносимую боль угрызений совести. На минуту его огорчило подозрение, что решение его станут объяснять страхом; но он тут же утешился при мысли, что и это несправедливое суждение послужит ему карой и средством искупления . И вот, в тридцать лет, облекся он в рубище, и так как, согласно обычаю, ему приходилось отказаться от своего имени и принять новое, то он выбрал такое, которое постоянно напоминало бы ему то, что он должен был искупить, – он назвался фра Кристофоро. [267]

Уже после обряда облачения в монашескую одежду фра Кристофоро получив прощение от брата убитого озаряется «благодарной радостью, сквозь которую все же просвечивало смирение и глубокое сожаление о том зле, исправить которое не в силах было никакое человеческое отпущение» [268]. Радость, соседствующая с ощущением предстоящего длительного искупительного страдания, явно указывает на свойственные духу янсенизма мотивы смирения и недостойности человека перед Богом, которые уже сами по себе являются частью искупления. По сравнению с изначальной версией романа элемент ликования от предстоящего пути в окончательном варианте был несколько сглажен; все же из текста следует, что скорбь от неизменно висящей над монахом вины куда сильнее блаженной радости.

Желание Лодовико, теперь фра Кристофоро, перед уходом из города испросить публично прощение у брата убитого становится свидетельством морального превосходства над недоброжелателями, но, главное – зароком победы над своими страстями:

Синьор сразу сообразил, что чем торжественнее и шумнее совершится вся эта церемония, тем больше возрастёт его престиж в глазах родни и всего общества … В полдень во дворце теснились господа всякого пола и возраста: люди разгуливали взад и вперёд, мелькали парадные плащи, длинные перья, висящие дурлинданы, плавно колыхались накрахмаленные плоёные воротники, влачились, путаясь шлейфами, пёстрые мантии <���…> Фра Кристофоро, увидя весь этот парад, догадался о его причине и слегка смутился было, но тут же сказал себе: «Пусть так, я убил его на людях, в присутствии многочисленных врагов, за мое бесчестье – теперь расплата ». [269]

От благочестивого намерения новоявленный фра Кристофоро переходит к его исполнению. Встреча не обещает быть легкой. Ведь двоих людей, которым предстоит сойтись и посмотреть в глаза друг другу, разделяет пролитая одним из них кровь. Это не мирное свидание, а тяжелые переговоры с неизвестным исходом, но вопреки ожиданиям они приобретают необыкновенный поворот с обеих сторон. Раскаяние и смирение Лодовико столь искренни, что порождают в гордом и жаждущем публичного унижения виновного брате убитого встречные христианские чувства. Муки совести, которые испытывает кающийся, оказывают необычайное воздействие на других людей:

В сопровождении отца-настоятеля, смиренно опустив глаза, прошел он в ворота дома, через весь двор, сквозь толпу, разглядывавшую его с бесцеремонным любопытством <���…> Бывает порою в лице и во всей позе человека такая безыскусственная выразительность, такое, можно сказать, отражение его души, что в толпе зрителей создаётся единогласное суждение об этой душе. Лицо и поза фра Кристофоро ясно говорили присутствующим, что не из свойственного человеку страха сделался он монахом и пошел на теперешнее унижение, – и это положило начало общему примирению с ним. Увидя оскорбленного, он ускорил шаги, стал на колени у его ног, скрестил на груди руки и, низко опустив коротко остриженную голову, произнес: «Я убийца вашего брата; Господь ведает, как хотелось бы мне вернуть его вам ценою собственной крови; но я могу принести вам лишь бесполезные и запоздалые извинения и умоляю вас принять их Бога ради». Глаза всех уставились на послушника и на лицо, к которому он обращался; все напряженно слушали. Когда фра Кристофоро умолк, по всей зале пронесся шепот сострадания и одобрения. Синьор, стоявший в позе деланного снисхождения и сдерживаемого гнева, пришел в смущение от этих слов <���…> Лицо монаха озарилось благодарною радостью, сквозь которую все же просвечивало смирение и глубокое сожаление о том зле, исправить которое не в силах было никакое человеческое отпущение. Сраженный этим зрелищем и охваченный общим волнением, хозяин заключил монаха в объятия, и они братски облобызались [270].