Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

В этой драматической сцене проявляется христианский оптимизм Мандзони, который верит, что живой пример христианского отношения способен всколыхнуть других людей, изменить, хотя бы на время, склад человека. Неслучайно в завершение эпизода благодать примирения знаково закреплена подношением хлеба:

Растроганный хозяин так и велел сделать, и через минуту появился слуга в парадной ливрее, неся на серебряном блюде хлеб, и поднес его монаху <���…> Брат убитого и все родственники, собиравшиеся в этот день отведать горького упоения гордыней, вместо этого оказались преисполненными сладкой радости прощенья и благожелательности. Общество, с непривычной для него сердечностью и простодушием, провело еще некоторое время в беседе, к которой никто не был подготовлен, идя на сборище. Вместо обсуждения итогов мстительной расправы и восторгов от сознания выполненного долга предметом разговора служили похвалы послушнику, примирение, кротость. [271]

Так или иначе момент обращения грешника в раскаявшегося подвижника, будь то случай фра Кристофоро или апофеоз всего романа – обращение Безымённого, у Мандзони показан как истинное чудо. Его осуществление становится возможно при содействии людей, которые своим словом подталкивают к совершению уже ранее назревавшие в человеке перемены. Реализация этого чуда всегда как бы повторяет путь Христа: от возможности земной славы – к смирению ради спасения человечества и к Славе Небесной. Хотя внешняя сторона чуда приводится в исполнение людьми, истинная его сущность из глубины движима силой Божьей милости.

Нравоучительной концовкой истории падре Кристофоро на пути перевоплощения героя автор еще раз подчеркивает роль смирения, победы над своими страстями: «…отправляя всегда с большой охотой и огромным усердием все обычно на него налагавшиеся обязанности по части проповеди и утешения умирающих, он никогда не упускал случая выполнить две другие, добровольно принятые им на себя: примирение враждующих и защиту угнетенных. В этой склонности каким-то путем, помимо его воли, проявлялись прежние наклонности Лодовико и едва уловимый пережиток воинственного пыла, который никакое смирение и умерщвление плоти не могло окончательно погасить в нем. Речь его была обычно сдержанной и смиренной, но когда дело шло о попранной справедливости, в нем сразу пробуждался прежний его дух <���…>. Вся его осанка, как и наружность, свидетельствовали о долгой борьбе пылкого, вспыльчивого темперамента с упорной волей, обычно бравшей верх, вечно настороженной и всегда направляемой высшими соображениями и побуждениями» [272].

Падре Кристофоро смело высказывает мнения, идущие в разрез с повседневной логикой жизни развращенной знати: придя в логово дона Родриго, он становится свидетелем спора вокруг «вопросов чести», «о правилах современного рыцарства» и не считает нужным скрывать свою собственную оценку, а в разговоре с Родриго «благоразумие и терпение» были отброшены, и «в нем одновременно заговорило два человека – прежний и новый, а в таких случаях фра Кристофоро, поистине, стоил двоих» [273]. Пусть фигура монаха в романе не избежала некоего подтекста авторской дидактики, в силу чего герой может казаться несколько идеализированным, схематичным, однако в целом такая концентрация положительных свойств и качеств в раскаявшемся грешнике оправдывает себя, не нарушает общего замысла Мандзони и не лишает этот образ ни выразительности, ни достоверности, ни убедительности.

Трагедия чумы – это слепая катастрофическая сила, которая не допускает различий между бедными и богатыми, праведниками и грешниками; в своей разрушительной силе и неизбирательности чума является своего рода извращенным отражением любви Бога к человеку. Сцена встречи Ренцо с фра Кристофоро в чумном лазарете представляется ключевой для раскрытия миссии монаха в романе. Услышав о намереньях Ренцо отомстить во что бы то ни стало дону Родриго, ослабленный болезнью фра Кристофоро внезапно вновь обретает силу, к нему возвращается твердость голоса, «в глазах засверкал огонь, в котором было что-то страшное» [274]. В этом преображении явно читается аллюзия на двойственную природу Бога, безмерно любящего свои творения, дарующего прощение преступникам и разбойникам, но и в то же время строго карающего. Фра Кристофоро обращает взор юноши, ослепленного гневом и мстительными замыслами, на мрачную картину чумы, на беспросветные страдания неповинных и нуждающихся в помощи людей, а также с жаром напоминает Ренцо, что карать и судить есть дело Божье, но никак не человеческое: «Посмотри, несчастный! <���…> Смотри, кто наказует! Кто судит, а сам не судим никем! Кто бичует и прощает! А ты червь земной, ты берешься творить правосудие!» [275]Следом падре говорит о необходимости прощения, которого Ренцо по-настоящему никогда не мог дать своему обидчику. Фра Кристофоро дабы изменить ход мыслей молодого человека обращает его к своему прошлому «я», напоминает ему о том, что перед ним – убийца – тот, кто свершил свой злополучный суд: «Я тоже ненавидел. Я, упрекнувший тебя только за мысль, за единое слово, – я сам того человека, которого ненавидел всем сердцем <���…> – я убил его. <���…> Неужели ты думаешь, что будь мне за это какое-нибудь оправдание, я не нашел бы его за тридцать лет?» [276]По словам фра Кристофоро ясно, что искупление земное – это не минутное облегчение, а страдание всей жизни, но вера в могущество Бога придает монаху сил, дабы своими убеждениями отвести Ренцо от беды:

О, если бы я мог вложить тебе в душу то чувство, которое я всегда потом питал, да и теперь питаю к человеку, которого я ненавидел! Если бы я мог! Я? Нет. Но бог может, и да содеет он это!.. <���…> Он желает тебе больше добра, чем ты себе желаешь сам. Ты мог замыслить месть, но у него достаточно силы и достаточно милосердия, чтобы помешать тебе! Он оказывает тебе милость, которой другой, я грешный, был слишком недостоин. <���…> Неужели ты думаешь, что раз ты беден и обижен, он не сможет защитить от тебя человека, созданного им по образу и подобию своему? <���…> Ты можешь возненавидеть и тем погубить себя. Этим чувством ты можешь оттолкнуть от себя всякое благословение. Ибо, как бы ни обернулись твои дела, какая бы ни выпала тебе удача, знай – все послужит тебе в наказание, пока ты не простишь его… [277]

К этим словам любой комментарий уже представляется излишним, в них показано, как отказ от мести и насилия способен остановить закрутившийся однажды круговорот зла, как любовь Божья дарует спасение всем: и тому, кто смиряет свое сердце в искреннем прощении своих врагов, и грешнику, получающему прощение. Ведь сам Христос так любил своих врагов, что принял за них смерть.