Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Шаг, предлагаемый старцем, на первый взгляд прост: начать преображение человечества с себя – «…чтобы победить мир, надо победить только себя (9, 139), но для гордого Ивана это остается шагом невозможным. «Чтобы переделать мир по-новому, надо, чтобы люди сами психически повернулись на другую дорогу. Раньше, чем не сделаешься в самом деле всякому братом, не наступит братства» (14, 275). Таинственный посетитель с особым расположением повторяет слова Маркела, и с тем моментом, когда все осознают свою вину за всех и все, он связывает момент наступления рая на земле:

Гляжу: с умилением говорит и таинственно на меня смотрит, точно вопрошает меня. «А о том, продолжает, что всякий человек за всех и за вся виновата, помимо своих грехов, о том вы совершенно правильно рассудили и удивительно, как вы вдруг в такой полноте могли сию мысль обнять. И воистину верно, что когда люди эту мысль поймут, то настанет для них царствие небесное уже не в мечте, а в самом деле» (14, 275).

Будущий схимник поначалу выражает свое неверие в то, что такие времена настанут, но Таинственный посетитель укрепляет его веру и даже указывает на главное препятствие преображению общества – человеческое уединение . Это слово выделено Достоевским и усиливает значимость «проповеди» Таинственного посетителя: «всякий-то теперь стремится отделить свое лицо наиболее, хочет испытать в себе самом полноту жизни, а между тем выходит изо всех его усилий вместо полноты жизни лишь полное самоубийство, ибо вместо полноты определения существа своего впадают в совершенное уединение. Ибо все-то в наш век разделились на единицы, всякий уединяется в свою нору, всякий от другого отдаляется, прячется и что имеет прячет, и кончает тем, что сам от людей отталкивается и сам людей от себя отталкивает. Копит уединенно богатство и думает: сколь силен я теперь и сколь обеспечен, а и не знает безумный, что чем более копит, тем более погружается в самоубийственное бессилие. Ибо привык надеяться на себя одного и от целого отделился единицей, приучил свою душу не верить в людскую помощь, в людей и в человечество, и только и трепещет того, что пропадут его деньги и приобретенные им права его. Повсеместно ныне ум человеческий начинает насмешливо не понимать, что истинное обеспечение лица состоит не в личном уединенном его усилии, а в людской общей целостности. Но непременно будет так, что придет срок и сему страшному уединению, и поймут все разом, как неестественно отделились один от другого. Таково уже будет веяние времени, и удивятся тому, что так долго сидели во тьме, а света не видели. Тогда и явится знамение сына человеческого на небеси…» (14, 275–276).

В характеристике манеры, с которой Таинственный посетитель говорит с Зосимой, мы видим слово «умиление». В статье В.Н. Захарова объясняется, насколько важным для писателя был феномен умиления, и представлен анализ разных фрагментов текста Достоевского, где так же встречается это слово [288]. Разбирая сущность этого явления С.С. Аверинцев указывает на присущие ему восточнохристианские элементы культуры первого тысячелетия, это «жалость и милость, любовь с заплаканным лицом <���…> В идеале, это не просто чувствительность и растроганность, но мука сосредоточенного духовного пробуждения, когда душа словно вырывается из силков “мира”, отдирая на себе кожу» [289]. Здесь вспоминается не только самая почитаемая на Руси византийская святыня иконографического типа «Елеуса», но и, как указывает Н. С. Арсеньев, «основа православного молитвенного духа» – «умиленное созерцание безмерного снисхождения Божьего» и одновременно «сокрушение сердечное», сознание своего «недостоинства». Именно здесь – «встреча сердца с Благодатью», ответ его на прикосновение Благодати [290].

Разбирая образ старца Зосимы с точки зрения раскрытия православного смысла и пафоса умиления, И.Л. Альми указывает на тематические параллели между поэтической реализацией сцен умиления Достоевским и текстами отцов Церкви Иоанна Лествичника и Исаака Сириным. Исследовательница обратила внимание на психологическую сложность с совмещением эмоциональных полярностей в трактовке такого понятия, как «слезный дар». Плачь и печаль в умилении удивительным образом заключают в себе радость и веселье (Преподобного Иоанна Лествица) или подобны «воплю, смешанному со сладостью меда» (Исаак Сирин) [291]. У Достоевского можно найти и ту и другую чувственную грань. В словах Зосимы пафос умиления передается через неудержимое томление страдающего сердца в предчувствии высшей радости. «От веселья, а не от горя» (14, 263) плачет юный Маркел («взял он меня обеими руками за плечи, глядит мне в лицо умиленно, любовно»). Перед поединком, уже решив свой главный шаг, Зосима преисполнен восторга, и слова, обращенные к противнику уже после его выстрела, открывают перед читателем обновленного человека: «“Господа, – воскликнул я вдруг от всего сердца, – посмотрите кругом на дары божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, а мы, только мы одни безбожные и глупые и не понимаем, что жизнь есть рай, ибо стоит только нам захотеть понять и тотчас же он настанет во всей красоте своей, обнимемся мы и заплачем…” Хотел я и еще продолжать, да не смог, дух даже у меня захватило, сладостно, юно так, а в сердце такое счастье, какого и не ощущал никогда во всю жизнь» (14, 272). Ту же радость перед смертью испытывает раскаявшийся Таинственный посетитель: «Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. <���…> теперь предчувствую бога, сердце как в раю веселится…» (14, 283).

Маркел, просящий прощение у птичек, по словам Т.А. Касаткиной, символизирует постоянную «память о вине человека перед землей и ее обитателями, вине, <���…> с которой вообще начинается христианская “историческая” память, ибо эта вина – грехопадения, отпадения от Бога, совершенного человеком. Засвидетельствованная в книге Бытия: “проклята земля за тебя” (см.: Быт. 3, 17–19), вина эта подтверждается в послании апостола Павла Римлянам упованием всей твари на человеков: «Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих, потому что тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего ее, в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих. Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне…» (Рим. 8, 19–22) <���…> Память обо всем этом претворяется в понимание долга христианина перед землей и ее обитателями – долга избавления от этих страданий» [292]. В проповеди отца Зосимы так же говорится о безгрешности всех земных тварей, кроме человека: