Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

…все хорошо и великолепно, потому что все истина. Посмотри <���…> на коня, животное великое, близ человека стоящее, али на вола, его питающего и работающего ему, понурого и задумчивого, посмотри на лики их: какая кротость, какая привязанность к человеку, часто бьющему его безжалостно, какая незлобивость, какая доверчивость и какая красота в его лике. Трогательно даже это и знать, что на нем нет никакого греха, ибо все совершенно, все кроме человека, безгрешно, и с ними Христос еще раньше нашего <���…> все создание и вся тварь, каждый листик устремляется к Слову, Богу славу поет, Христу плачет, себе неведомо, тайной жития своего безгрешного совершает сие (14, 268).

В этой части нашей работы мы рассмотрим поэтику искупления в итальянском и русском романах, а также пути покаяния, страдания и прощения героев.

Представление об искуплении не является исключительно христианским понятием, и его необходимо понимать в обще-религиозном значении. Концепция искупления присутствовала еще в античности, в культе Орфея. Как особо доказал итальянский философ Джованни Реале, именно религия Орфея была дорога греческим философам как религия души, греха, искупления, видения Ада и солидарности между живыми и мертвыми. Принципиально важно подчеркнуть, что иудео-христианская картина спасения, которая рисуется у Достоевского, как и у Мандзони, сложнее и богаче, чем только акт искупления. Христианство для обоих писателей это не только религия искупления всеобщей и индивидуальной вины. Христианство это в первую очередь религия прославления Бога в человеке, о чем напоминает истина, известная на Востоке в формуле: «Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом». При этом Человек понят во всем его телесном измерении. Слава Бога в человеке обозначает и Творение многообразного мира, и Преображение его в окончательной победе над смертью.

У Мандзони два рода святости: чистые сердцем, целомудренные герои Ренцо и Лючия и смирившие свои страсти разумом и смирением фра Кристофоро и кардинал Борромео. Для итальянского писателя за покаянием должно последовать искупление посредством добрых дел. Для Достоевского покаяние приводит к осознанию Божьей любви, обращенной ко всем людям, и в этом он схож с Мандзони. Согласно Достоевскому, искупление идет через страдание:

Только бы покаяние не оскудевало в тебе – и все бог простит <���…> воистину кающемуся <���…> бесконечную божью любовь» (14, 48). Устами фра Кристофоро Мандзони утверждает, что «в страданиях наших у нас есть великое утешение , ибо мы находимся на пути, который указан нам тобой, и когда мы придём к тебе с нашими горестями, они зачтутся нам. [293]

В одном из писем 1838 г. к брату Михаилу Достоевский отстаивает идею двуединой природы человека, в которой божественная духовность борется с земной телесностью: «Одно только состояние и дано в удел человеку: атмосфера души его состоит из слияния неба с землею; какое же противозаконное дитя человек; закон духовной природы нарушен… Мне кажется, что мир наш – чистилище… принял значенье отрицательное, и из высокой… духовности вышла сатира… Но видеть одну жестокую оболочку, под которой томится вселенная, знать, что одного взрыва воли достаточно разбить ее… знать и быть как последнее из созданий… ужасно! Как малодушен человек» (12, 11). В этих словах еще юного Достоевского особенно чувствуется влияние романтизма с присущей ему религиозной мистикой во взглядах на природу человека.

По словам Г.М. Фридлендера, Достоевский примыкал к той линии русской философской мысли (восходящей к славянофилам), которая сложилась в борьбе с рационализмом. Писатель полагал, что русская мысль должна исходить из идеала цельного человека, у которого нет вражды между рассудком и интуицией, мыслью и сердцем, теоретическим разумом и нравственным, инстинктивным началом. Такой подход к человеку Достоевский связывал с традицией ранней восточно-христианской мысли, наследие которой, глубоко уходящее, по его мнению, своими корнями в народную «почву», сохранили Нил Сорский, Тихон Задонский, инок Парфений и ряд других деятелей русской религиозной мысли начиная с древности и до нового времени (Фридлендер Г.М. (9, 607)) [294]. (подробнее XV, 469–473).

У Достоевского и Мандзони страдание предшествует принятию Божественной воли (преодоление страдания). По Достоевскому, прощение даруется человеку Божьею благодатью, чувствами радости и любви. На первый взгляд у русского классика прощения как такового нет, потому что все покрывает Божья любовь. У Мандзони подобный момент радости описан в рассмотренном ранее эпизоде выхода Безымённого от кардинала, когда уже совершился окончательный переворот в его душе: у всех обывателей, ожидающих на площади встречи с кардиналом, приподнятое настроение, безотчетная радость, т. е. неосознанно они чувствуют пополнение в Христовом воинстве. Межличностный характер искупления у Достоевского – это страдание невинного за грехи других, потому что ответственность лежит на всех.

Один псалом Ветхого Завета (псалом номер 144 по русскому синодальному переводу Библии), из которого вытекает, как нам кажется, приведенное выше намерение Достоевского «восстановить падшего человека», очень часто читаем христианами. Особенно показательны два его стиха: «Щедр и милостив Господь, долготерпелив и многомилостив» (ст. 8), и «Господь поддерживает всех падающих и восставляет всех изверженных» (ст. 14). 14 стих данного псалма прямо гласит о поддержке и восстановлении Богом падающих и изверженных. Тут видны и столь значимые в глазах Мандзони и Достоевского возможность человеческого искупления, и перспектива Божественного Провидения.

У Достоевского тема перенесения страданий и «желания пострадать» восходит «к агиографическому идеалу, горячо поддержанному народным православием и русской классикой». [295]В «Братьях Карамазовых» название девятой книги, описывающей «первое», «второе» и «третье» мытарства Мити, «душе которого суждено в романе умереть и воскреснуть не буквально, но символически» [296].

У Мандзони смиренные Ренцо и Лючия беззащитны, ничтожны, одиноки перед лицом сильных мира сего. Провидение проявляется в виде слабого луча надежды, робко пробивающегося сквозь светотени, достойные Караваджо. Это как бы тихий и протяжный крик грядущего ликования, рождающийся из веры автора. Парадоксальным образом чистая девушка Лючия и злокозненная болезнь чума становятся в повествовании итальянского писателя действующими силами Провидения. Счастливый конец и связанная с ним ирония не противоречат друг другу и вполне согласуются, поскольку нацелены на счастливый идеал и символизируют сплоченную Церковь (персонифицированную в характерах фра Кристофоро, кардинала Борромео), которая помогает смиренным, а вместе с тем является приглашением (попыткой призыва) к ответственности некоторых властвующих, без которой праведники могут очень легко погибнуть. Что открывает вновь бесконечные пути для реализации романного трагизма.