Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Ведущее место в Учении Христовом как духовно-ценностный ориентир как для авторов сопоставляемых романов, так и для выведенных в них персонажей праведников занимает заповедь не уставать совершать добрые дела, множество которых привлекают и собирают еще больше желающих творить эту главную заповедь (Лк 6, 31). Пожалуй, стержневыми являются строки: «И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними» (Лк 6, 31). Иисус Христос пришел выполнить волю Бога Отца – эта воля – Дух Божий, выражена в учении Иисуса Христа, а основа всего учения – заповедь. Если суммировать множество добрых дел, которые на счету фра Кристофоро и старца Зосимы, они выстроятся в убедительный ряд исполнения ими главной заповеди, и эти добрые дела в свою очередь собирают еще больше желающих вслед за ними творить эту главную заповедь.

В статьях В.В. Розанова «Религия как свет и радость», «Небесное и земное», «Об адогматизме христианства», «Из-за чего сыр-бор загорелся?», Вынос кумиров» нашло отражение свойственное Достоевскому неприятие присвоения себе церковью права единственного и непререкаемого толкования Евангелий. Эта неоправданная приватизация и унификация сущности христианского учения возмущает Розанова и не оставляла равнодушным и автора «Братьев Карамазовых». Для Розанова, как и Достоевского, в мире Божием «нет «ничего проклятого» и он отказывает в праве толковать Слово Божие лжепастырям в рясах, возомнившим о себе как о безальтернативных проводниках веры Христовой. В качестве примера приводится комичная зарисовка «уроков богословия» ректора Казанской духовной академии, который, дабы его внушения лучше доходили, сопровождал их стуком посоха.

Там же Розанов останавливается на противопоставлении двух спорных фигур у Достоевского: отца Зосимы и отца Ферапонта:

…Достоевский не только высказал «буди, буди» своего сердца, но противопоставлением Зосимы и Ферапонта, может быть безотчетно – он выразил вековечную и уже о самой действительности истину: истину о тысячелетнем борении двух идеалов – благословляющего и проклинающего миролобызающего и мироплюющего, поднимающего из скорби и ввергающего в скорбь – в мировой жизни древа Господня, древа евангельского. Что такое католицизм, в его отделении от православия? Францисканцы, с веревками и босые, даже и одевались совершенно как Ферапонт. Вообще «Ферапонт» – слишком возможен, «Ферапонту» есть какая-то лазейка в христианский мир; Ферапонт прокрадывается туда, «садится» или, пожалуй, «сажается старцем», начинает «крестить чертей» и наконец говорит: «Поклонитесь моему Богу, поклонитесь Заходящему Солнцу»… В самом деле, концепция его до того противоположна благословляющей концепции Зосимы, что при одном имени, при одном месте жительства и, вообще, при полной внешней, по символу веры, слиянности с Зосимою и Паисием – он прямо исповедует другую вовсе веру, имеет второго и именно своего «Бога», с Христом «благодеющим миру», с Христом, «искупившим мир от греха» и уже «заключившим дьявола» «в бездну» – прямо не имеющего ничего общего! <���…> Не «благословляющее» начало, а «проклинающее»: это самое, самое яркое отличие, водораздельная между Зосимою и Ферапонтом линия, которую из великого страха мы должны держать в уме. Ибо «Ферапонт» далеко не побежден, и «Зосима» есть только мечта, личная мечта романтика и психолога, но – да будет позволено за образ Зосимы сказать – и великого праведника, хотя и не удостоившегося мощей, Земли Русской» [297]. Завершая свою публикацию, Розанов вновь возвращается к нарочито карикатурно выведенной им фигуре упомянутого ректора, воплощающего, по сути, антиевангельскую и антихристианскую тенденцию в практике церкви: «Еще, в самом деле, незамеченная сторона Евангелия: будь «мир» и «грешные человеки» так совершенно плохи, как это постулируют в веригах Ферапонты, разве бы мог Бог «тако возлюбить мир – да и Сына Своего Единородного предать за него»? По достоинству искупаемого дается величина жертвы. И ни за неудачливое свое создание, чтобы его «возродить», не дал бы никто и ничего; ни за испорченную вконец вещь не пошел бы никто в темницу, если бы и был благ, как бы ни был благ. Очевидно, не в благости одной Господней лежит причина искупления: но что было к чему приложить благость, в некоторой изначально и почти божески благой нащи («Сына предал за нее»). Таковы дары человека, открывающиеся из возможности искупления: и вот еще причина для нашей радости. «Будем» же «всегда радоваться» – как и зовет к этому апостол. И самую религию и ее дыхание сольем с отрицанием именно уныния и с вечно о всем радостью. [298]

Розанов, как мало кто другой, подводит к пониманию человеческой сущности, слабости и непротивления греху, которые познал и Достоевский. Писатель не сторонний наблюдатель страстей своих героев. Он и сам прошел тернистый путь искушений, тяжких испытаний, пережил унижение, стыд, отвращение к самому себе. Он совершал поступки, в которых горько раскаивался, метался от Бога к дьяволу и снова к Богу и выстрадал искупление за грехи, обретя спасение в своих романах. И «Братья Карамазовы» – книга, задуманная как первая часть эпопеи под названием «История Великого грешника», – это своего рода его предсмертное очищение.

Исследуя проблему искупления греха в творчестве Достоевского, Н.А. Кашурников предлагает свое несколько спорное, но характерное для современного постмодернистского дискурса толкование: «По православному учению, любой человек через свою совесть – «орган восприятия Бога» – безошибочно определяет, что есть добро, а что есть зло (ср. у Достоевского: «Единый суд – моя совесть, то есть судящий во мне Бог…» (24; 109)). И через совесть… человек осознает своей душой, на которой остается или не остается грех, что им соответственно совершено или не совершено зло. (Осознавание отличия добра от зла, отделившее человека от животного, и есть начало человеческого сознания; мысль – осознание осознанного душой, напрямую сообщающуюся через совесть с Богом; Бог, объемлющий совести всех людей, живших, живущих и тех, кто будет жить (свободных не слушать или слушать свою совесть, вследствие чего на душах остается соответственно более или менее темный (тяжелый) грех или более или менее светлая (легкая) благость), – на исходном тончайшем энергетическом уровне источник всякого осознаваемого человеком знания). Чем глубже душа через совесть способна к осознанию тонкой границы между добром и злом, тем более человек тронут Богом (ср., например, слова Тихону Ставрогину: «…Духа Святого чтите, не зная Его» (11; 28)). Однако такой тронутый Богом человек может до поры не осознавать то, что уже осознала как неискупленный грех его не могущая успокоиться душа. Собственно, искупление есть не только полное успокоение, но и облегчение души, обновляющее ее, либо перерождающее ее (до новой духовной жизни, если грех был тяжел и/или муки совести слишком глубоки), либо преображающее ее (вплоть до святости). И при каждом новом сознательном или подсознательном вспоминании греха, пропущенном человеком соответственно явно или смутно через совесть (а напомнить может все, что угодно: запах, цвет, предмет и т. д.), душа, осознавая, что на ней неискупленный грех, напоминает через совесть о необходимости его искупления, совесть же определяет ту форму искупления, какую человек заслужил. Но если в ответ человеку временно удается обмануть свою совесть, внушив себе и ей (это возможно только чем-то вроде самогипноза), что грех как-то оправдан обстоятельствами и что в конечном счете это не (такой уж) грех, то будет поставлен определенный, близкий гипнотическому, блок между душой и сознанием. Душу убедить не удастся, поскольку грех на ней все равно остается, и она снова и снова будет пытаться напоминать о его тяжести через совесть, но каждый раз натыкаться на этот блок самооправдания. В результате исчезает нормальное совестное сообщение между душой и сознанием, и почти неизбежно начинается разного рода психические заболевания – мучимая совестным судом душа через блоки самооправдания прорывается в сознание из подсознания» [299].