Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Апология страдания у Достоевского несколько иная, чем у Мандзони. Своеобразным ндикатором для исследования острых углов проблемы страдания служит тема страданий ребенка (невинной души). В романах обоих писателей она занимает далеко не перефирийное место и включает как проблему теодицеи, так и проблему памяти о страдании.

Ренцо видит повсюду следы голода, неурожая, нищеты: «Уходя, он заметил у самой двери, – и чуть было не споткнулся, – двух женщин, скорее растянувшихся на земле, чем сидевших. Одна была уже в летах, другая помоложе, с младенцем на руках, который, тщетно пососав обе груди, плакал навзрыд. Смертельная бледность покрывала их лица, а рядом стоял мужчина, в лице и фигуре которого еще чувствовались следы былой силы, обескровленной и почти истощённой длительным недоеданием» [300]. Герой Мандзони, отдавая последние сольди нуждающимся, характеризует эту встречу как знамение, посланное Провидением.

Бог у Достоевского не утешает, а постоянно мешает человеку, но именно это Его кажущиеся нарушение человеческого порядка оказывается Его вмешательством в человеческую историю и свидетельствует о Его присутствии. В русском языке слова «мешать» и «вмешаться» имеют общий корень. Вещи, которые были в известном монологе Гамлета искушениями для потенциальной самоубийцы (медлительность действия закона, несправедливость власти, унижение таланта), у Достоевского оказываются парадоксальным знаком присутствия Бога и призывом к молитве для праведника.

Достоевский не отказывается от характерных для русской литературы рефлектирующих героев гамлетовского типа. Для него главное, чтобы они при всех внутренних потрясениях и кризисных ситуациях, в которые ставит их жизнь, преодолели узость сугубо антропоцентрического мышления. Писателю невыносимо безбожие в человеке, и никакой высокий полет мысли и вызывающий всеобщее восхищение незаурядный разум не компенсируют непризнание бессмертия души. Неслучайно так гневно обрушивается писатель на роман И.С. Тургенева «Дым»: «Эту книгу, – заключает он, – надо сжечь рукою палача». Ему претят гордыня и самоуверенность выведенных там автором людей высшего типа, и он в данном случае вполне солидарен со своим вечным антагонистом Л.Н. Толстым, с неодобрением отозвавшемся о том же произведении, найдя, что в нем нет ни к чему почти любви. Вера для Достоевского – главная святыня. «Без высшей идеи, – провозглашает он, – не может существовать ни человек, ни нация. – Высшая идея на земле лишь одна и именно – идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные «высшие идеи» жизни, которыми может быть жив человек, лишь из нее одной вытекают» (24, 48). Не углубляясь в эсхатологическое измерение христианства, тем не менее есть смысл прояснить, что значит «быть во Христе», процитировав отрывок из эссе А. Кырлежева:

…говоря об эсхатологии, мы никак не можем удовлетвориться ни «горизонтальным» образом грядущего на облаках Христа, пришедшего второй раз, чтобы закончить историю, ни «вертикальным» образом Его мистического присутствия здесь и теперь, к которому нам лишь надо пробиться (что иногда представляют в образе благодати-энергии, которую нужно стяжать, то есть присвоить и усвоить). Эсхатология – событийна, потому что именно событие – эсхатологично. Быть «во Христе» – это значит уже оказаться в конце и при этом всегда быть в начале. Всегда пребывать в эсхатологическом ожидании («бодрствовать и трезвиться») и поэтому быть готовым идти от события к событию: от начала – к концу, которое становится новым началом. Говоря словами Алена Бадью, событие «принуждает нас решиться на новый способ быть». И возможно, лучший евангельски-христологический образ эсхатологического – это хождение Христа по водам… А лучший образ, подтверждающий нашу способность к эсхатологическому способу бытия, но одновременно указывающий на опасность выпадения из эсхатологического, – хождение по водам апостола Петра… [301]

При всей условности деления эсхатологии на горизонтальную (она проясняет отношения Бога и человека в истории народов) и вертикальную (она проясняет прямые связи между Богом и индивидом) она подводит к пониманию того, что наши чувства сами по себе никого не спасут. Не следует только страдать – надо действовать. И тут вступает в силу чудо молитвы, которая служит несущей духовный свет опорой.

Молитва, по словам И.А. Ильина, – есть сосредоточенная и страстная обращенность души к Богу. Каждый народ совершает это обращение по-своему, даже в пределах единого исповедания; и только для поверхностного взгляда Православие русского, грека, румына и американца – одинаково. <���…> Молитва даст ему духовную гармонию; пусть он переживает ее по-русски. Молитва даст ему источник духовной силы – русской силы. Молитва научит его сосредоточивать чувство и волю на совершенном – по-русски . Молитва даст ему религиозный опыт и поведет его к религиозной очевидности – по-русски. [302]

Всеобщее спасение и есть та справедливость Божья, чьи пути проходят намного выше, чем пути земной справедливости. Вера во всеобщее спасение тяжело и трудно дается высоколобым людям евклидового ума. Человеческий ум противоречиво вмещает в себя, с одной стороны, свободу человека, а с другой – милосердие Божье, вызывая порой искушение отказаться от самого Бога. И тогда на Страшном Суде в конечном счете должны быть в одном ряду злые и сумасшедшие, в другом – добрые и разумные, ибо теоретически допустимо, что свобода Бога и свобода человека парадоксально равны (и как равные необходимо их рассматривать, если оставаться в пределах христианского учения о тайне свободы). Однако нельзя опровергнуть и иную точку зрения: милосердие Божье есть Его свобода, и она выше всего, в том числе и свободы человека. Истина, вероятно, в том, что всеобщее спасение предусматривает и милосердие Божие, и свободу человека, соединяя их в таком сложном символе, как крест, который гораздо легче носить, чем понять. Как заметила И. Кириллова, среди стихов Евангелия, Достоевским отмеченных, были как раз следующие: «…когда вознесете Сына Человеческого, тогда узнаете, что это Я…» (Ин 8, 28) и «…и когда Я вознесен буду от земли, всех привлеку к Себе» (Ин 12, 32) [303].

Для понимания значения искупления в художественном мире Достоевского чрезвычайно важен вопрос об антиномии зла. «Лишь раб или несовершеннолетний может понять тезис Достоевского о зле так, что нужно идти путем зла, чтобы получить новый опыт и обогатиться, – писал Н.А. Бердяев. – На Достоевском нельзя построить эволюционной теории зла, по которой зло есть лишь момент в эволюции добра. Такой эволюционный оптимизм, защищаемый многими теософами, совершенно противоположен трагическому духу Достоевского. Он менее всего был эволюционистом, для которого зло есть недостаток добра или этап в развитии добра. Зло было для него зло. Зло должно сгореть в адском огне. И он проводит зло через этот адский огонь… Зло есть трагический путь человека, судьба человека, испытание человеческой свободы… Зло – антиномично. А оптимистически-эволюционное понимание зла есть рациональное снятие этой антиномии. Можно обогатиться от опыта зла, достигнуть большей остроты сознания, но для этого нужно пройти через страдания, испытать ужас гибели, изобличить зло, ввергнуть его в адский огонь, искупить свою вину. Зло связано со страданием и должно привести к искуплению» [304]. Страдание человека – это почти всегда искупление вины за чрезмерную свободу. Свобода воли человека может привести его к самому краю, но этот же край (преступление) и станет началом пути искупления. Познание свободы – это познание и испытание вседозволенности. Иная свобода, кроме самого Христа, искупающего грехи человечества, – это свобода ложная, превращающая человека в «раба идеи». Из рабского страдания есть только один выход: искупительный путь к Христу. Для многих героев романов Достоевского этот путь становится сутью всей жизни. Причем зло не всегда является непременно в роковых поступках героев, подобных Раскольникову. Иногда это просто природа зла, которую герой в себе ощущает, осознает и вступает в борьбу с ней, как это было в случае с Алешей. Иногда это дурное намерение или полыхающий внутренний гнев, как это было с молодым Зосимой, его Таинственным посетителем и Дмитрием Карамазовым.