Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

У Мандзони жизнь грешника или атеиста, как было показано в данном исследовании, может быть переосмыслена только на фоне совершенных преступлений (фра Кристофоро, Безымённый), в то время как у Достоевского в образе Зосимы явлен пример радикальный духовный переворот через воздержание от причинения зла. В этом Мандзони обнаруживает относительно человеческой природы некий пессимизм августиновского происхождения. Возникает вопрос: не требует ли оптимизм в понимании природы у Достоевского некоего пессимизма относительно благодати? У него великие грешники могут обращаться к Богу, и в этом обнаруживается большая разница с Толстым, у которого страсть оказывается, напротив, всегда губительной. И все-таки обращение великих грешников к Богу у Достоевского не делает их великими святыми, способными конкретно помочь другим в социальном плане. Фра Кристофоро заходит к Дону Родриго прямо домой и угрожает ему Божьим гневом, и оба в финале умирают в Милане от чумы. Таких подвигов герои Достоевского не предпринимают. Алеша спасает детей от взаимной ненависти, а до этого духовный бунт Алеши проявляется более в форме видений, нежели поступков: Алеша не представляет собой примера великого грешника, ставшего великим благодетелем, по крайней мере в той версии своей жизни, что была реализована автором.

Было уже достаточно сказано об искупительной жизни фра Кристофоро, который, как становится очевидным в завершение романа, прошел свой нелегкий путь не только во имя спасения души своей от тягости греха, но и ради открытия бескрайности любви Божьей для молодого и горячего Ренцо, для благословения набожной и кроткой Лючии. Центральное событие романа – обращение Безымённого – в своем чудесном величии искупает слезы и страдания несчастной девушки и опасные переделки, в которые попадал ее жених. Безымённый, чувствуя облегчения после слез раскаяния и объятий кардинала Борромео, тем не менее осознает, что для искупления всего содеянного этого не достаточно, и его слезы будут вечными рыданиями наряду с теми добрыми делами, коих он как можно больше хочет совершить: «О я несчастный, <���…> сколько, сколько… такого, что мне остается только оплакивать!» [305]На фоне двух ключевых фигур романа, связанных с идей спасения и искупления, драматичная фигура монахини Гертруды, принявшей постриг против своей воли, отличается некоторой скульптурной незавершенностью в духе Микеланджело [306]. Не только ее образ, но и завершение ее истории скрыто от читателя. Добродетель монахини была лишь лицемерием, во власти необузданных страстей Гертруда предает Лючию, и о ее дальнейшей судьбе, а главное о свершившемся или не свершившемся духовном перерождении и раскаянии ничего не известно. Однако на возможность положительного исхода для этой героини Мандзони косвенно указывает, говоря о том, что путь христианской религии, кто бы при каких бы обстоятельствах не ступил на него, уже сам по себе ведет человека к искуплению, сполна одаривает милостью за все лишения и боль: «Одно из своеобразных и непередаваемых свойств христианской религии состоит в возможности направить и утешить каждого, кто прибегнет к ней с любой целью, при всяких обстоятельствах. Если есть лекарство против прошлого, она его укажет, снабдит им и даст воспользоваться, чего бы то ни стоило; если такого средства нет, она даст возможность действительно осуществить то, что, согласно поговорке, называется “сделать из нужды добродетель”. Она мудро научит продолжать то, что начато было по легкомыслию, склонит душу с любовью посвящать себя тому, что было навязано силой, и придаст выбору необдуманному, но бесповоротному всю святость, всю мудрость, скажем прямо – все радости истинного призвания. Это – путь, по которому человек, из какого бы лабиринта или пропасти он ни попал на него, сделав хотя бы один шаг, сможет и дальше идти уверенно и охотно и достигнуть, наконец, радостного конца» [307].

Как таковая история человеческой жизни в религиозном понимании есть идея спасения. В свете веры в то, что зерно непременно прорастет, прижизненное искупление греха обретает новый смысл. Антиномия Бога и человека – сама по себе не столько тайна, сколько символ веры [308]. Личностный характер искупления противопоставлен всеобщности вины и спасения. Если у Мандзони в первой ступенью к искуплению греха служит покаяние, то в романе Достоевского эта связь далеко не всегда возможна. Так, например, в главе «История одной семейки» совершенно точно заключается притча о блудном сыне (Дмитрии), но покаяние его по традиционной схеме просто невозможно, ведь перед ним его отец – отнюдь не праведник, а такой же грешник. Однако разладу в кровных узах противопоставлена возможность единения духовного, которое показано между отцом Зосимой и Алешей. Как верно замечает С.Л. Шараков, включение главы «Старцы» в книгу под названием «История одной семейки» расширяет пределы семьи Карамазовых до семьи человеческой, история которой предстает в виде противостояния духовного, христианского единения единению кровно-родовому, языческому. Характеризовать же истоpию человечества через противостояние язычества и христианства – значит понимать историю в свете идеи спасения» [309].

История «Братьев Карамазовых» как жизнь рядовой семью – это прежде всего история отцеубийства, но в свете Священной истории – это уже история богоубийства. И участники этой всечеловеческой истории проходят этапы искушения, разрушения и восстания . Вера или детская чистота и наивность являются спасительными для таких героев, как Алеша, Лиза, Коля Красоткин, Илюшечка. Так Алеша, укрепившись в вере, ощущает себя другим человеком, в чудесном сне о славе старца Зосимы он будто бы переживает радость Воскресения: «Какая-то как бы идея воцарялась в уме его – и уже на всю жизнь и во веки веков. Пал он на землю слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом…» (14, 328). Это именно чудо, рожденное от веры . Это «воскресение», которое семья Карамазовых и другие маловерные люди подвергнут сомнению, для тех, кто возводит Вавилонскую башню на месте всечеловеческой Церкви, у Достоевского уготовано страдание за идею, сжимающее в тисках свободу. Одних это ведет к гибели (Федор Павлович, Смердяков), другим предначертан путь искупительного страдания.

С темой искупления и спасения в романе связаны и так называемые вставные истории, среди которых легенда о луковке, раскрывающая возможность братского, всеобщего спасения. «Особенно прошу хорошенько прокорректировать легенду о луковке. Это драгоценность, записана мною со слов крестьянки, и, уж конечно, записана в первый раз. Я по крайней мере до сих пор никогда не слыхал» (15, 572). В изложении этой фольклорной истории привлекает ее интертекстуальный смысл, указывающий на извечное противостояние временного и вечного, духовных и материальных ценностей в человеческом сознании. «Басня о луковке» звучит в романе в самый тревожный для Алеши момент, когда он только узнал о смерти старца Зосимы. Совершенно неожиданно Грушенька, сидящая у Алеши на коленях, вскакивает, испытывает стыд, будто бы даже готова покаяться и рассказывает историю для утешения Алеши и себя одновременно. Этот рассказ становится аллегорическим отражением судьбы самой героини и ее же исповедью: ««… я и есть та баба злющая. Ракитке я похвалилась, что луковку я подала, а тебе иначе скажу: всего-то я луковку, какую-нибудь луковку во всю мою жизнь подала, всего только на мне и есть добродетели» (14, 319).