Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Падре Кристофоро из *** был ближе к шестидесяти, чем к пятидесяти годам. Бритая голова его, окаймлённая, по капуцинскому обычаю, лишь узким венчиком волос, поднималась время от времени таким движением, в котором неуловимо проскальзывало что-то надменное и беспокойное ; но она тут же опускалась вниз во имя смирения . Длинная седая борода, покрывавшая его щеки и подбородок, ещё резче оттеняла благородные черты верхней части его лица, которым воздержание, давно уже ставшее для него привычкой, придало серьезность, не лишив их выразительности. Глубоко сидящие глаза смотрели большей частью в землю, но порою они вспыхивали с внезапной живостью, словно пара ретивых коней на поводу у кучера, про которого они по опыту знают, что его не одолеть, и все же время от времени делают скачок в сторону, за что тут же и расплачиваются резким одергиванием удил. [259]

Причем, в образе возницы и коней угадывается распространенная в XVIII веке метафора контроля разума над страстями как залог счастья человека.

История обращения фра Кристофоро, причем ни в ранней версии «Фермо и Лючия», ни в окончательной, не рассказывается столь подробно, как история старца Зосимы у Достоевского. Даже эпизод обращения Безымённого, по описанию значительно более протяженный, скорее похож на неожиданный «прыжок» из мира, живущего по законам грубой силы, в мир христианской милости [260]. Природный характер и воспитание в сочетании с незнатным происхождением обусловили в нем развитое чувство ущемленности, особенно остро переживаемое из-за непомерной гордыни. Деформация, которую претерпел этот человек, когда-то носивший имя Лодовико, результат действий и помышлений, прямо или косвенно нарушавших религиозные заповеди. Пренебрежение христианских наставлений и предписаний, попрание доминантных морально-этических норм привели к тому, что его природные дарования оказались искажены, а хорошие задатки извращены лицемерием и ханжеством. Пороки и низменные страсти наложили на него свою тяжелую печать, но при этом он не утратил изначально свойственное ему чувство справедливости. К тому же Кристофоро не настолько изуродован грехом, чтобы быть невосприимчивым к добродетели. Случайная смерть врага от его руки внезапно совершает переворот в душе невольного убийцы и направляет его на путь раскаяния.

На тайну фра Кристофоро проливает свет предыстория его жизни. Некогда Лодовико принадлежал к городскому обществу, в котором понимать под гордостью гордыню было нормой. Отец его, нувориш, считающий, что, добившись обеспеченной жизни, нужно сделать все возможное, чтобы и самому забыть свое незнатное происхождение, и других заставить принять его как человека, достойного вращаться в высших кругах общества. После смерти родителя Лодовико тоже всеми силами продолжает старания покойного и стремится производить впечатления отпрыска благородного рода. К отчаянию юноши, представители городского нобилитета отворачиваются от него и не пускают в свой круг. Он чувствует себя задетым и ущемленным этим непризнанием. Высокомерие и плохо скрываемое презрение местной элиты больно ранит его самолюбие: «Лодовико усвоил привычки синьора, а льстецы, среди которых он вырос, приучили его требовать большой к себе почтительности. Но когда он попытался завязать связь с наиболее уважаемыми людьми своего города, то натолкнулся на обращение, весьма отличное от того, к какому привык; и он увидел, что стремление войти в их общество, как ему того хотелось, потребовало бы от него новой школы терпения и покорности, необходимости стоять всегда ниже других и ежеминутно глотать обиды. Такой образ жизни не соответствовал ни воспитанию, ни характеру Лодовико. Задетый за живое, он стал сторониться синьоров <���…> Однако, стремясь так или иначе иметь дело с людьми знатными, он принялся соперничать с ними в великолепии и роскоши, навлекая на себя этим лишь неприязнь, зависть и насмешки» [261].

Природное чувство справедливости оказывается «приправленным» отнюдь не христианской гордыней: «Нрав его, прямой и вместе с тем буйный, со временем втянул его и в другие, более серьезные столкновения. Он питал искреннее и глубокое отвращение ко всякому притеснению и насилию, и это отвращение обострялось в нем тем сильнее, чем выше стояли лица, совершавшие их изо дня в день, – а ими были как раз те самые люди, с которыми он больше всего был не в ладу. Чтобы разом унять или, наоборот, подогреть в себе эти страсти, он охотно принимал сторону какого-нибудь слабого, обиженного человека, хвастливо брался вывести на чистую воду обидчика, ввязывался в ссору, навлекая на себя другую, так что мало-помалу сделался каким-то защитником всех притесняемых, мстителем за поруганную справедливость» [262].

Автор неоднократно дает понять, что его герой, как бы ни был он временами аморален, не утратил нравственные ориентиры; в ответ на неблаговидные его поступки скрытые сомнения и терзания то и дело одолевают героя:

Помимо явной войны с врагами он непрестанно терзался внутренними противоречиями , потому что для успешной развязки какого-либо столкновения (не говоря уже о случаях, когда он терпел поражение) приходилось и ему прибегать к хитрости и насилиям, за которые его потом мучила совесть. [263]

Итак, яблоком раздора между благородными горожанами служит сущий пустяк, и конфликт завязывается, что называется, на пустом месте, приведя к трагической развязке, которая круто изменила судьбу Лодовико. Описывая произошедшую стычку, Мандзони с нескрываемой иронией показывает, из-за какой вопиющей ерунды обрывается порой жизнь человеческая:

Лодовико издали заметил некоего синьора, завзятого и наглого забияку, с которым он за всю свою жизнь не сказал ни слова, но который был его смертельным врагом; впрочем, сам Лодовико от всей души платил ему тем же. Такова уж одна из особенностей этого грешного мира, что в нtм люди могут питать взаимную ненависть, не зная друг друга.

Роковая ссора происходит из-за вспышки амбиций молодого человека. И Лодовико, и его противник схватились, отнюдь не отстаивая высокие идеалы. Мало того, оба они напрочь забыли про христианские добродетели братского и любовного обращения со своими дальними и ближними. Автор с издевкой обыгрывает абсурдную власть нелепого случая, который привел к смертельному исходу:

Оба шли вдоль самой стены; но Лодовико – заметьте! – приходился к ней правым боком, а это, согласно обычаю, давало ему право (и куда только не суется право!) не уступать дороги кому бы то ни было, – обстоятельство, которому в ту пору придавали большое значение. А тот, наоборот, считал, что это право принадлежит ему, как благородному, и что Лодовико должен идти посредине дороги, – это тоже в силу другого существовавшего обычая. Ибо в данном случае, как это бывает и во многих других делах, рядом действовали два противоречивых обычая, и оставалось нерешенным, который же из них – добрый. Это и служило удобным поводом, чтобы затевать ссору всякий раз, когда чья-либо упрямая голова сталкивалась с другой такой же. [264]