Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Стало быть, у Мандзони, как и у Достоевского, ближайшее окружение святого подвижника не понимает смысла его слов и действий, поскольку только ему открыта стоящая за происходящим истина, но она до поры, до времени закрыта для других людей. Главная действующая благая сила в романе Мандзони – это Провидение, воля Господа, которая, однако, всегда действует не напрямую, но через специально предназначенных или, так сказать, уполномоченных самим Небом людей. Толчком к перемене в злодее Безымённом становится встреча именно с таким человеком, с Лючией. Не менее судьбоносна наполненная библейскими аллюзиями сцена встречи Безымённого и кардинала Федериго Борромео. Это не что иное, как прямое напоминание о пророке Исайе, намек на притчи о добром пастыре, и раскаявшемся на кресте разбойнике, уверовавшем в свой смертный час в Господа. Отъявленный злодей у Мандзони окончательно еще не загубил свою душу и способен испытывать смутные душевные муки. Благодаря посланнице Всевышнего, в нем совершается душевный переворот, который, конечно, по канонам католической традиции не обходится без участия святого духа, но, строго говоря, осуществляется опосредованно через конкретных людей, праведника и святого подвижника. Окончательный осознанный поворот к Христу совершается при встрече Безымённого именно с кардиналом Борромео, открывшем тайное значение происходящего в его жизни.

Религиозный идеал святости был чрезвычайно важен для художественно-этической концепции Достоевского, как и параллельный, сопутствующий ему мотив всеобщего греха, искупление которого отодвигается за пределы текущей истории. В «Дневник писателя» (1977) Достоевский отмечал:

«Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже и, чем предполагают лекари-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегните зла, что душа человеческая остается та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой» (25, 201).

В искуплении же личной вины основной нравственный смысл придается мукам совести.

Но для наступления этого страдания нужно, чтобы «пришел срок», – писал Н.О. Лосский. – Если же срок пробуждения совести злодея еще не наступил, то за его вину страдают как за свою собственную более чуткие люди, сознавая общую нашу ответственность за возникновение зла вообще, и тем ускоряют приближение покаяния менее чутких людей. Старец Зосима говорит: «Был бы я сам праведен, может, и преступника, стоящего предо мною, не было бы. Если возможешь принять на себя преступление стоящего пред тобою и судимого сердцем твоим преступника, то немедленно приими и пострадай за него сам, его же без укора отпусти. И даже если бы и самый закон поставил тебя его судиею, то, сколь лишь возможно будет тебе, сотвори и тогда в духе сем, ибо уйдет и осудит себя сам еще горше суда твоего. Если же отойдет с целованием твоим бесчувственный и, смеясь над тобою же, то не соблазняйся и сам: значит, срок его еще не пришел, но придет в свое время; а не придет, все равно: не он, так другой за него познает и пострадает, осудит, и обвинит себя сам, и правда будет восполнена. Верь сему, несомненно верь, ибо в сем самом и лежит все упование и вся вера святых». [247]

Сюжетная ситуация встречи праведника и грешника в «Братьях Карамазовых» решается многопланово: здесь могут быть рассмотрены и диалоги Зосимы с Федором Павловичем, Иваном и Дмитрием, и как бы отражение этих диалогов – взаимоотношение Алеши Карамазова с отцом и братьями.

Идея святости тесно связана с проблемой антиномии человеческого бытия. Сами по себе праведность и глубокая вера не только ведут человека к спасению, но и могут приумножить его страдания, через которые в постоянном движении к Богу лежит путь к духовному перерождению. По замечанию В.В. Розанова, отказ от воздаяния или принятия Божьей правды основывается на одной верной, тонко подмеченной особенности человеческой души: всякий раз, когда ее страдание слишком велико, оскорбление нестерпимо, – в ней пробуждается жажда не расставаться с этим страданием, не снимать с себя этого оскорбления. Есть что-то утоляющее самое страдание в сознании, что оно не заслужено (как страдания детей, предполагается) и что оно не вознаграждено; и как только это вознаграждение является, исчезает утоление и боль страдания становится нестерпимой. Таким образом, вознаграждение привходит новою, другою радостью; но оно вовсе не становится на место прежней горечи, нисколько не вытесняет ее. И это закон души человеческой, как она дана, устроена. Нельзя отрицать, что в черте этой есть много благородного и вытекает она из сознания человеком в себе достоинства, из некоторой гордости и вместе смирения, но без какой-либо дурной примеси. [248]

Страдание как искупление во имя спасения лишь тогда обретает свой смысл, когда человек приближается к созерцанию Бога или Бог становится ближе к нему. А происходит это не только с людьми праведными, глубоко верующими, но и с великими грешниками. Так происходит со Смердяковым, отрицавшим Бога до совершения преступления, но по мере укоренения в грехе, ему все чаще кажется, будто Провидение присутствует подле него. Таинственный посетитель, для которого старец Зосима стал поверенным, так же совершил убийство и, описывая свое состояние, говорит, что с тех пор он «впал <���…> в руки Бога живаго». С призывом к любви, в том числе по Божьему примеру – любви к грешникам, Зосима обращается в своем последнем «поучении»:

Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уж подобие Божеской любви и есть верх любви на земле. Любите все создание Божие, и целое и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч Божий любите. Любите животных, любите растения, любите всякую вещь (14, 289).

При этом самыми страшными страданиями, по Достоевскому, являются, конечно, страдания душевные. И старец Зосима, и Черт из кошмаров Ивана Федоровича, одинаково описывают ад и вместе провозглашают идею всеобщего спасения. По словам Зосимы, страдание ада – это «Страдание о том, что нельзя уже более любить» (14, 292). При земной жизни возможность любить есть всегда, ибо она сама по себе есть дар человеку от Бога. Когда Христос молча целует Великого инквизитора, он целует его за пройденные и не пройденные страдания, за то, что тот жестоко заблуждаясь, несет свой крест, и несет его по своей собственной убежденности в любви к человечеству, то есть он со Христом, хотя не знает этого и не может сделать к Нему шага. Именно в любви ко всему человечеству заключена сила Христа. Инквизитор скажет: «Завтра сожгу Тебя», но это не упраздняет Его любви, объединяющей всех. Подобен этому безмолвному поцелую и поклон старца Зосимы Дмитрию Карамазову, человеку порочному, но готовому ответить за свои пороки перед Богом, готового принять на себя тяжесть общей вины.