Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Толчком к душевному перевороту, к переосмыслению свой жизни становится для Безымённого встреча в Лючией, воплощением невинности и добродетели, которую он похитил для дона Родриго. Однако, еще не видев девушку, он испытывает странные и незнакомые доселе чувства. Повествователь лишь констатирует, что происходит непонятное. Подчеркивается, что в дело вмешивается некая сторонняя сила, которая воздействует на прежде не знавшего, что такое раскаяние, злодея. Столь властный и безжалостный человек вдруг почувствовал дрожь и почти страх. Автор, постепенно обозначает черты этой неведомой силы, похожей на веление Небес, неоднократно зазывая ее «внутренним голосом». Закоренелый злодей вдруг начинает совершать несвойственные ему поступки: велит старухе успокоить пленницу. Осознавая, что что-то неведомое поднимается в его душе, Безымённый несколько раз спрашивает, уж не дьявол ли тут вмешался или же, напротив, это ангел помогает и охраняет Лючию. Когда не знающий пощады и известный своей суровой непреклонностью брави Ниббио признается, что, сопровождая девушку к хозяину, он узнал, что значит жалость, Безымённый, пораженный этим признанием, не может запретить себе взглянуть на пленницу, и далее с ним происходит разительная перемена.

В его оцепеневшую от страха душу, будто золотой дождь Святого духа, проникают слова Лючии, и еще недавно заклятый злодей, он чувствует жалость и сострадание к бедной девушке. От сострадания Божественного Провидения вспыхивает ответным огнем сострадание человеческое. Сначала Ниббио, затем старая служанка и сам суровый хозяин замка – никто из них не может противостоять этой чудесной силе. По отношению к Безымённому Лючия выполняет ту же роль, что для Карла Великого – Адельгиз из одноименной трагедии Мандзони.

«Что понимаешь ты в жалости? Разве ты знаешь, что такое жалость?» [234]– недоумевает Безымённый от слов Ниббио. «На этот раз я это понял лучше, чем когда-либо: жалость – это такая же штука, как страх. Уж если она тебя заберет, человеку крышка!» – объясняет брави. В оригинальном тексте за «жалостью» стоит очень важное понятие – compassione , что по значению ближе к слову «сострадание». Сострадание уже выступает здесь как неведомая сила, заставляющая жесткое сердце внезапно страдать и соответственно противиться этому страданию. Далее можно заметить, что даже само слово это буквально врезается в память Безымённыму, и в часы своего грядущего кризиса он многократно возвращается к нему и удивляется ему как чуду : «Жалость у Ниббио! Как могло это случиться? <���…> Я хочу ее видеть… Нет, нет… Да, да, хочу ее видеть!». Опять же, если обратиться к итальянскому тексту романа, то важен один нюнас, ускользающий в русском переводе. Первые слова, которые Безымённый обращает к Лючии, звучат так: «Встаньте, я не хочу причинять вам зла… наоборот, я могу сделать для вас доброе дело » [235]. Уже здест злодей впервые говорит о добре.

Общаясь с Лючией, Безымённый постепенно утрачивает свою болезненную подозрительность и свирепую необузданность человека, заточенного на то, чтобы пользоваться властью, навязывать свою волю и ломать чужое сопротивление. Сначала свой собственный душевный порыв злодей принимает за хитрость, поскольку привык даже свои поступки прагматически мерить понятиями пользы, выгоды. Позднее он с удивлением ловит себя на порыве человеколюбия и понимает, что готов совершенно бескорыстно отпустить девушку. Той ночью в замке, когда разрешилась ситуация с участью Лючии, она, молясь и отдавая себя во власть Провидения, обретает внутренний покой и укрепляется в вере, а Безымённого, напротив, раздирают бесы и мучает бессонница. Молитва помогает Лючии не пасть духом и не поддаться отчаянию. Напротив, Лючия от отчаяния через молитву переходит к укреплению духа. «Господь знает, что я здесь!», – успокаивает она сама себя, стремясь преодолеть смятение чувств и избавиться от преследующих ее тревожных мыслей и ужасных видений. И тут неожиданно наступает просветление. «…внезапно она очнулась, словно повинуясь какому-то внутреннему зову <���…> ее охватил такой страх, что захотелось умереть. Но в этот момент она подумала, что Господь услышит ее молитвы». Она одевает четки на шею как «доспехи нового воинства» и засыпает крепким и сладким сном. Этот эпизод строится на антитезе противоположных состояний Безымённого и Лючии. С владельцем замка происходит невообразимое. Злодей, не осознавая того, пытается защититься: он запирает комнату будто ее осадили полчища врагов или демонов, образ девушки неотступно стоит перед его глазами. Безымённый одновременно и безотчетно испытывает и настоящий ужас, и «страстную жажду покаяния». Описания его сна, комнаты, постели, всей окружающей обстановки наполнены жестокими прозрениями, пронизаны запоздалым пониманием тяжести его вины.

Смятение, тревога, давно исподволь гложущие Безымённого, вызванные словами и образом Лючии, заставляют его переосмыслить свою жизнь. Прозревшему герою открывается сакральная истина, что все это ниспослано Провидением и Промыслом Божием. Изменяется в восприятии Безымённого и Лючия: теперь она не жалкая пленница, безответная жертва, а чистый ангел, воплощение надежды, спокойствия и утешения. Слова Лючии – это голос Господа, призывающего его, великого грешника, к раскаянию, к метанойе. Страх ночи, боязнь тьмы аллегорически выражает страх перед открывшейся бездной внутри него самого. Но как чудесным образом оживает истерзанная душа при исцеляющих звуках утреннего благовеста! Вчерашнему негодяю отрадно слышать этот далекий колокольный звон, такой радостный, торжественный, ликующий. Счастливая причастность к единению всех людей («всех объединяла какая-то общая радость»), которую ощущает Безымённый, наблюдая из окна замка за происходящим внизу, подчеркивает прежние одиночество и отлученность персонажа Мандзони от божественной благодати.

Безымённый наяву сталкивается с женщиной, словно сошедшей с иконы или фрески. Ее образ одновременно близок лику Мадонны и чистого ангела. В ней сочетаются чистота, покорность Провидению, скромность и слабость, а глубокая вера в Бога придает ей силу. Показателен ее диалог с Безымённым, в котором он сварливо и не без горечи высказывает свое мучительное недоумение, граничащее с отчаянием: «Бог да Бог – всегда Бог! Тот, кто сам не может защитить себя, у кого нет силы, вечно сует этого Бога <���…> словно он с ним советовался» [236]. В этих словах при всей их экзистенциальной запальчивости герой Мандзони фактически признается, что отлучен от христианских ценностей и обречен на одиночество. Да, его замок, где волею судеб оказалась девушка, вознесся ввысь, как из орлиного гнезда он сверху озирает долину и даже плывущие ниже облака, горделиво считая, что нет никого сильнее и могущественнее него. Но отчего-то его гнетет тоска, снедают сомнения, и он утрачивает привычную уверенность и перестает чувствовать себя хозяином положения. Лючия взывает к милосердию со словами «Бог прощает все грехи за один милосердный поступок!» и напоминает о смертном уделе каждого человека. Обращаясь с просьбой о милосердии, Лючия убеждает Безымённого, что он не сокрыт от глаз Всевышнего: «Если вы не окажете мне этой милости, ее мне окажет Господь – он даст мне умереть, и все для меня будет кончено. А вы! Наступит когда-нибудь и ваш день <���…> Будьте же милосердны до конца. Бог воздаст Вам за это» [237]. «Что вам стоит сказать одно слово?» – умоляет Лючия, тем самым показывая грешнику, стоящему на пути раскаяния, что одно слово уже может быть поступком милосердия. Смерть «старого человека» («я стар…<���…> я уже больше не человек…», – повторял себе Безымённый) готовит чудо рождения «нового человека». «Воспоминание о его деяниях не только не придало ему твердости, <���…> не только не заглушило в нем мучительного чувства жалости, а наоборот, пробудило в нем какой-то ужас, страстную жажду покаяния» [238].