Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Подход к себе как к куску социальной действительности означает, что Гинзбург акцентирует не то, что уникально, а скорее «все психофизиологически и исторически закономерное». Она анализирует судьбу себя и других как «точку пересечения всеобщих тенденций» [130]. Вместе с тем, хотя у нее преобладает интерес к этим всеобщим тенденциям, за единицу анализа она берет отдельного человека. Даже в 1934 году, когда на ученых усилилось давление – от них требовали перенимать марксистскую методологию, Гинзбург понимала: пусть историки и экономисты и могут строить теории вокруг массовых феноменов, ей самой потребовался «подход, который годился бы для понимания исторического процесса и для понимания судьбы отдельного человека, как человека социального» [131].

Начиная с 1925 года, на протяжении почти семи десятилетий существования Советского государства, Гинзбург писала разнообразную документальную прозу (эссе, диалоги и более пространные повествования, «наводящие мосты» между эссе и «дневником по типу романа», где содержатся миниатюрные аналитические исследования отдельных характеров, которые складываются в грандиозную панораму разных типов социальной действительности ее эпохи). Эссе Гинзбург – ценный материал как для историков культуры, так и для историков литературы, которые опираются на эти произведения, чтобы лучше понять конкретные фигуры – например, Осипа Мандельштама или Анну Ахматову, а также разобраться, как жили люди во время Ленинградской блокады или в какой обстановке работала творческая интеллигенция [132]. Однако эксперименты Гинзбург с прозой подчинены более масштабной и амбициозной цели: описать и запечатлеть новую концепцию человека, которая соответствовала бы современной ей эпохе. Этот проект был затеян в качестве реакции на кризис литературы o человеке и кризис ценностей, включая кризис индивидуализма.

Гинзбург была склонна рассматривать эволюцию литературы через призму таких понятий, как личность и индивидуальность, и определяла великих писателей из своего личного пантеона (то были Руссо, Герцен, Лев Толстой и Пруст) как тех, кто открыл и ввел новые способы понимания человека [133]. Ее печалило, что после Чехова и символистов литература вступила в период стагнации, оказавшись не способна выработать новые концепции человека. Во время Второй мировой войны Гинзбург заявила: «Отсутствие большого стиля в искусстве характерно для всей эпохи, повсеместно. Это вообще падение гуманитарной культуры» [134]. Она подразумевает не кризис гуманитарных наук как учебных дисциплин (хорошо известное нам по нашей современности явление), а скорее кризис ценностей и утрату веры, будь то вера в индивидуализм или в общественный прогресс. Ниже она пишет, что наиболее ярко этот феномен проявился в СССР, где «высокая литературная культура ‹…› была насильственно прервана». Однако на Западе, хотя там есть свобода выражения мнений, литература тоже страдает от инерции, причина которой – «отсутствие новой принципиальной концепции человека» [135]. Как я отметила выше, Гинзбург не употребляет слов, которые можно было бы четко перевести на английский термином «self» (собственно, в русском языке английское «self» не имеет точного аналога, хотя иногда употребляется слово «эго»). Ее излюбленная тема – «человек»; этим словом она именует и себя, и обобщенных других людей [136]. Иногда она употребляет местоимение первого лица «я» (как личное местоимение, а также в отвлеченном смысле), возвратное местоимение «себя», а также определительное местоимение «сам» (когда последнее становится частью таких составных слов, как «самоутверждение»). Она часто говорит о «характере», а изредка – о «личности» [137]. Можно утверждать, что различные значения слова «человек» у Гинзбург пересекаются с формулировкой Чарльза Тейлора, определяющего «self» как существо «достаточно глубокое и сложноустроенное, чтобы обладать некой идентичностью… (или пытаться ее обрести)» [138].

На взгляд Гинзбург, взаимосвязь между кризисом литературы и кризисом культуры человечества держится на концепции человека и ее этическом обосновании. Она предполагает, что этика – в конечном счете главное содержание литературной деятельности: «Литература имеет дело со свойствами, характерами, поступками – со всевозможными формами обобщенного поведения человека. А там, где речь идет о поведении, любые жизненные ценности оказываются в то же время ценностями этическими» [139]. Увязывая воедино индивидуальность, этическое поведение и повествование, Гинзбург следует долгой философской и литературной традиции. Чарльз Тейлор отмечает в «Источниках „Я“»: «Индивидуальность и добро, либо, иным образом, индивидуальность и нравственность оказываются неразрывно переплетенными темами» [140]. А как доказали мыслители от Аристотеля до Поля Рикера, мы обращаемся к уже существующим повествованиям, чтобы они стали для нас уроком того, как быть хорошим человеком, а новые повествования пишем, когда анализируем этические проблемы, с которыми сталкиваемся в собственной жизни. Гинзбург проводит связь между литературой, этикой и индивидуальностью в специфическом общественно-историческом контексте ХХ века, который породил обостренное осознание социального зла, психологическое и философское недоверие к цельности человека, а также, не в последнюю очередь, недоверие к повествовательной форме и ее привычным категориям.

Гинзбург воспринимала мир вокруг себя как мир, переживающий моральную катастрофу. Даже в периоды, когда в этом мире царила относительная стабильность, Гинзбург считала повседневную жизнь советского общества «царством безнравственности» [141]. Людей своего поколения, на которых обрушились две мировые войны и ужасы сталинизма, она характеризует так: «дважды и трижды превращенные в крошево», доведенные до такого состояния, что им открылась «неизбывность социального зла и призрачность единичного сознания» [142]. Обе призрачные иллюзии – веру в то, что искоренить социальное зло можно путем преобразования общества, а индивидуальное сознание обладает безусловной ценностью, – можно было возвести к гуманизму XIX века.

Гинзбург наследует и сохраняет для будущего вопросы, которыми были одержимы великие русские писатели XIX века, старавшиеся написать портрет типичного человека своей эпохи, а затем оспорить нравственную ответственность этого человека. Однако Гинзбург показалось, что характерная для XIX века практика изображения персонажей как «самодовлеющих душ» имеет в ее собственном историческом контексте «бесплодный, эпигонский характер» [143]. Гинзбург искала новые способы и формы восприятия и анализа человека ХХ века – человека, не имеющего другого ориентира для своих мыслей и действий, кроме шаткой «моральной рутины» или «этической рутины» [144]. В планах неоконченного квазидневника-квазиромана «Дом и мир» Гинзбург описывает героя, которого намеревается изобразить в качестве «сознания субъективно-позитивного и притом неиндивидуалистического» [145]. Герой «позитивен» в том смысле, что он отказывается считать свое положение трагическим и старается изыскать способы самооправдания, а также «субъективен» в том смысле, что его мировоззрение не укоренено в общечеловеческих ценностях. Но именно последний в ряду этих терминов – «неиндивидуалистическое» – маркирует самый значительный разрыв Гинзбург с ее предшественниками.