Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Тексты Гинзбург продолжают аналитическую традицию документальной прозы, к которой принадлежали такие писатели, как Александр Герцен, превративший «ведущее значение теоретической, обобщающей мысли и изображение действительности, не опосредствованное миром, созданным художником» в строительный материал для своих мемуаров «Былое и думы» [160]. Приемы, применяемые Гинзбург для изображения имманентного сознания, разрушают такие беллетристические условности, как сюжет и персонаж [161]. В ХХ веке роман был для Гинзбург чем-то невозможным – совсем как для Осипа Мандельштама, в статье «Конец романа» (1922) выдвинувшего знаменитую мысль о «связи, которая существует между судьбой романа и положением в данное время вопроса о судьбе личностей в истории». Если считать, что «мера романа – человеческая биография», то во времена, когда у человека не может быть биографии, не может быть и романа. На взгляд Мандельштама, человек ХХ века не имел ни силы, ни даже чувства времени, на котором должна основываться полноценная биография [162].

Постиндивидуалистический человек Гинзбург, изменчивый и фрагментарный, – существо, чье постоянство как связного единства во времени находится под вопросом (речь идет о перманентности, которую Рикер считает одним из ключевых связующих звеньев между понятиями «самости» и «того же» – ipse и idem ) [163]. Обеспокоенность непостоянством «я» возникает как минимум уже у Локка, который разрушил единство человека своими аргументами о взаимоотношениях духа и тела [164]. Гинзбург, бесспорно, сознавала, что унаследовала существовавшие в ХХ веке версии учения об итеративном «я» (таком, которое видоизменяется с каждым моментом его провозглашения), на данный момент развившиеся, например, в теорию Джудит Батлер (понятие перформативной идентичности) [165]. И все же Гинзбург полагает, что способность изобретать / заново изобретать себя – это не позитивная или подбадривающая ценность, а скорее черта характера, предрасполагающая к нравственной безответственности. Открыв для себя неиндивидуалистическое, фрагментированное, лишенное корней, «имманентное» сознание, Гинзбург немедленно пробует выяснить, существуют ли построения, которые могли бы придать ему смысл. Гинзбург находит новое применение элементам гуманистической традиции XIX века и протаскивает их контрабандой в самый разгар ХХ века. Она словно бы олицетворяет обобщение, сделанное ею при научном анализе прозы ХХ века: «Писатель испытывал давление своего времени, но он же не мог забыть то, чему люди научились в XIX веке» [166].

В первой половине этой главы содержится анализ теорий Гинзбург – взаимосвязанных теорий человека, этики и литературы, сложившихся в ответ на то, что она расценивала как затруднительное положение неиндивидуалистического, имманентного субъекта. В ее стержневой мысли содержится представление о письме как о «выходе из себя», как об этическом акте, который порождается имманентным импульсом, но незамедлительно устанавливает контакт со своим социальным обоснованием. Чтобы исследовать мысль Гинзбург о необходимости новых направлений и приемов в прозе, поместив эту мысль в контекст истории литературы и истории культуры, я опираюсь в основном на несколько эссе, написанных Гинзбург с интервалами в несколько десятилетий в период после Великой Отечественной войны, но опубликованных спустя долгое время после их написания, в таких книгах, как «Человек за письменным столом» 1989 года. Я также опираюсь на неопубликованные черновики 1930‐х годов – например, на планы повествования «Мысли, описавшей круг» и «Дома и мира».

Исследования человека и этики у Гинзбург могут показаться отвлеченными, но они всегда основывались на живой практике и иногда были примечательно конкретными и ужасающе наглядными. Во второй части данной главы я анализирую два ключевых повествования – «Заблуждение воли» (ок. 1934) и «Рассказ о жалости и о жестокости» (ок. 1942 – 1944), герой которых (в обоих произведениях один и тот же) под давлением раскаяния анализирует неотступно преследующие его воспоминания. Почти небрежное отношение к собственному опыту и личной биографии, которое выразилось в словах Гинзбург о себе («кусок вырванной ‹…› социальной действительности»), сменяется в этих повествованиях на диаметрально противоположное. Когда персонаж чувствует вину за смерть другого человека и его страдания в последние дни жизни, он перестает относиться к себе исключительно как к социальной действительности. Таким образом, автор старается не рассмотреть себя вблизи, а скорее проанализировать путем самоотстранения личные, мучительные и хаотичные воспоминания, чтобы расстаться с ними. Типичность и закономерность опыта героя приходится созидать посредством активных действий.

Эти два «повествования» – так называет их Гинзбург, относя к литературной форме, которая колеблется между эссе и рассказом, между художественной прозой и документальной прозой, – ярко демонстрируют необычные эффекты, создаваемые ее экстериоризированным представлением о собственном «я». Она применяет разные стратегии самоотстранения, чтобы анализировать и описывать эпизоды из жизни персонажа – образчика «имманентного» сознания ХХ века. Приемы самоотстранения, применяемые Гинзбург [167], имеют несколько общих черт с теорией остранения у Шкловского, а также с понятием «вненаходимость» у Бахтина. И все же, хотя самоотстранение достигается Гинзбург прежде всего в процессе письма, это что-то большее, чем художественный прием: оно – этическая и психологическая стратегия. Одна из главных целей при рассматривании себя глазами другого – создать субъекта с постоянной или единой идентичностью, который был бы способен ощущать свою ответственность за то, как он обходится с конкретными другими людьми и с самим собой.

То, что Гинзбург категорично не принимала индивидуалистическую прозу своей эпохи (это неприятие она выразила в послевоенных эссе), объясняется четырьмя факторами, требующими разрыва с такой литературой. Первый фактор – существование минувшего, XIX века, когда разыгрывалась, пока не изжила себя, драма индивидуализма. Вдобавок это прошлое несет в себе проблему, поскольку революция, возымевшая долгосрочные пагубные последствия, вдохновлялась, в том числе, идеологиями и деятелями XIX столетия. Второй фактор – катастрофическое настоящее: мировые войны и сталинский террор, которые не оставили камня на камне от идеи «абсолютной ценности единичной души» [168]. Третий фактор – сокрушительный гнет государства, проникавший повсюду, внушавший людям чувство полной беспомощности. Последний фактор – общий кризис ценностей, симптомом которого был триумф морального релятивизма и социального детерминизма. Позвольте мне подробно рассмотреть все четыре фактора.