Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Четвертый фактор, на который откликается Гинзбург, на деле объемлет все три вышеперечисленных фактора, – это статус человека в мире, где отсутствует вера в абсолютные моральные ценности. Гинзбург указывает на контраст с предыдущими кризисами ценностей, когда Ницше сорвал маску с истинного происхождения морали, а литературные персонажи стали протестовать против этой потери, – у поколения Гинзбург, напротив, была потребность держаться за пустые оболочки моральных привычек или условности, уцелевшие от минувших времен [208]. В ее понимании сетовать на то, что теперь у морали нет метафизических основ, означало неверно трактовать полезность моральных привычек. В дни Ленинградской блокады она осознала, что реконструкция, реанимация былых условностей (работа, отчасти проводившаяся «административными методами», путем постановлений, инициатив и специальных мер) – инструмент, который общество может применить для экстренной защиты от эгоистичных и преступных деяний [209]. Гинзбург не осмеливалась надеяться, что зародятся новые философские принципы, способные придать этим условностям весомость абсолюта [210].

Признание существования мира, который строится на моральных условностях, гармонирует с концепцией человека как чего-то изменчивого и зависящего от ситуативных переменных. Гинзбург пишет: «Человек моральной рутины – это человек ситуаций, от самых больших исторических до мимолетнейших житейских» [211]. Она считает себя и своих современников «людьми ситуаций», изменчивыми «устройствами», которые складываются из противоречивых свойств и способны приспосабливаться к изменчивой окружающей среде: «Человек не есть неподвижное устройство, собранное из противоречивых частей (тем более не однородное устройство). Он – устройство с меняющимися установками, и в зависимости от них он переходит из одной ценностной сферы в другую, в каждой из них пробуя осуществиться» [212]. Единственным неизменным качеством человека была его воля к самореализации или самоактуализации в любой навязанной ему ситуации, где он мог довольно приспособленческим образом выбирать себе ценности.

Если вы избираете ситуативный или функциональный подход к персонажу, труднейшая задача – сохранение этического аспекта. Как писала Гинзбург и в научных работах, и в записных книжках, парадокс героев XIX века состоял в том, что, с одной стороны, их освобождали от ответственности, поскольку анализ заключал, что в их недостатках и проступках виновата среда, которая этих героев испортила, а с другой стороны, им предоставлялась свобода разрешать конфликты и изобретать какие-то меры и решения. Исследуя это взаимодействие свободы с детерминизмом, психологический анализ становился все изощреннее [213]. Тем не менее Гинзбург стремилась всецело отринуть и детерминизм, и психологический анализ. Она критикует тот анализ, когда человек рассматривается «в целом и изнутри» с целью оправдать его отклонения от моральных норм. Отбросив этот подход ввиду его неуместности, она выдвигает свой ключевой аргумент о взгляде извне:

Мы – современники тех, кто бывал расположен сделать себе портсигар из человеческой кожи. Наш детерминирующий анализ имеет предел, перед которым он останавливается. У зажегших печи Освенцима и у всех им подобных нет психологии; дом их не потрясают несчастия, у них не умирают дети. Они – чистая историческая функция, которую следует уничтожать в лице ее конкретных носителей.

Ну а как же теория ситуаций? Современное этическое чувство не приемлет детерминированности в качестве отпущения вины. Ему ближе глубокие и жестокие слова Евангелия: «Соблазн должен прийти в мир, но горе тому, через кого он придет» [214].

Если от больших исторических злодеяний обратиться к повседневному моральному блуду, то оказывается – явления качественно близкие мы практически рассматриваем то извне, то изнутри [215].

Гинзбург выдвигает суровый аргумент, что писатель не должен стараться пробудить в нас сочувствие к человеку, который стал палачом в Освенциме, даже если путь этого человека к злодеяниям начался с семейных трагедий. Эта дилемма возникла в момент, когда закончилась война: писатели признавали роль социализации в том, чем предопределяется поведение индивидов, но всячески чурались крайнего морального релятивизма, который поощрялся подобными социальными теориями. Таким образом, для Гинзбург исследование фигуры палача «изнутри» или сочувственно – хоть в психологическом романе, хоть в документальной прозе – табуированная тема. В финале эссе «О сатире и об анализе» она воображает размышления одного из тех, кто в 1949 году проводил «чистки», а затем принуждает себя замолчать: «Хватит! Этот психологический роман уже написал девятнадцатый век» [216].

Гроссман, еще один размышлявший об этике последователь Толстого, нашел иное решение этой дилеммы, когда писал «Жизнь и судьбу» – роман о Второй мировой войне, созданный по образцу «Войны и мира». Он набрасывает краткие (такой же длины, как, например, его описания русских снайперов в Сталинграде) портреты нескольких заключенных, обслуживавших газовые камеры; у всех этих людей есть кое-какие положительные черты и запутанная биография, которая довела их до такого положения. И тем не менее Гроссман избегает описывать лагерных охранников худшего разбора – тех, кто упивается казнями; как он пишет, «страшное, прирожденное уродство оправдывало» их поведение. Автор-повествователь «Жизни и судьбы» заверяет: несмотря на подавляющую мощь государства и неотвратимость судьбы, индивиды все равно несут ответственность за свои поступки и могут быть признаны виновными в них [217].

На взгляд Гинзбург, проклятые вопросы индивидуализма (вопросы свободы, ценности отдельного человека, утраты абсолютов) и традиция решать их, воображая и анализируя внутреннюю жизнь индивида, не могли породить ни какой-либо новый «разговор», ни модернистскую прозу, которая адекватно соответствовала бы ХХ веку. Преодоление неприемлемого морального релятивизма зависело от способности найти точку зрения, с которой можно взглянуть на свои поступки извне. На практике люди регулярно, без заминки находят образы и слова для осуждения других, но редко распространяют такие вердикты на самих себя. Гинзбург, напротив, считала, что оценивание себя извне – ключ к нравственной жизни [218]. Ее стремление шагнуть вперед, оставить индивидуализм в прошлом дает поразительные результаты в ее «описании человека» (включая и самоописание), одновременно психологическом, самоотстраненном и философском. Сам акт письма оказывается одним из ключевых элементов победы Гинзбург над индивидуализмом, потому что, как она теоретизирует, письмо – это этический акт, а также акт, связанный с личностью и идентичностью.