Коллектив авторов - Проклятые критики. Новый взгляд на современную отечественную словесность. В помощь преподавателю литературы

В. Березина необходимость иметь дело с черной костью ужасно расстраивает: «Я, конечно, расстроился, поскольку быть внимательно прочитанным – счастье редкое, и мне оно выпадает не часто. Ничего нового в старых приемах я не вижу, никакой критики, в том числе новой, нет, но в наше тяжелое время нужно быть снисходительным к разным безумцам». Как я его понимаю! Со своей стороны. Как человек, имевший дело с акулами рекламного бизнеса. И неоднократно. Вот уж где и безумцы на вес золота. Особенно если товарец только им и может «зайти».

Рекламное дело кажется нехитрым разве что дилетантам, отсюда и их, дилетантов, нездоровая надежда, что неумеренные восхваления могут полностью компенсировать низкое качество продукта. По мнению дилетанта, если написать сто, двести статей с одной и той же фразой «Это главная книга, такой книги еще не было!» – потребитель поверит. Дорогие мои профаны! В лучшем случае потребитель запомнит название бренда. Ну и слоган, связанный с торговой маркой. Все. А те, кто обнаружит, что товар некачественный – они просто больше никогда не прикоснутся к данному продукту. А может, и к остальной продукции разочаровавшей их фирмы.

Литература, разумеется, не отличается легко распознаваемым качеством – но и та же косметика ничем подобным не отличается. Порой далеко не сразу поймешь: это мне, потребителю Имярек, не подходит. А что подходит? На помощь, в идеале, приходит мнение эксперта. Вот тут и начинается игра бульдогов под ковром: эксперты, лоббирующие один бренд, хают лобби конкурента, и наоборот. И в премиальном процессе все то же самое. А публика, по идее, должна сидеть и ловить каждое слово профессионалов.

Да сколько ж можно сидеть-то? Профессионалы год за годом награждают премиями и грамотами «за выдающееся качество» что-то, что в переводе на ту же косметику – точно карандаши «Живопись», которыми советские модницы рисовали стрелки на веках в эпоху дефицита карандашей для глаз. И нынешнему читателю еще твердят: ну что вы, это самый замечательный, современный и здоровый продукт! Самоновейший! Наилучший! Для живописи – возможно. Но не для макияжа.

Так же и с современной литературой – для безостановочного движения премиального процесса она хороша, спору нет, вон он какой бойкий. Но не для чтения.

Странно, что норовящие унасекомить конкурента эксперты одновременно ужасно переживают из-за девальвации мнения профессионала: «У не очень искушенной публики есть инерционное уважение к слову «критик», но оно постепенно проходит, как симптомы простуды… Поэтому рассудительные люди чуть что открещиваются от этого звания и называют себя филологами, рецензентами, журналистами – да мало ли других имен».

Что тут скажешь? «Вы и убили-с». Ежели год за годом, десятилетие за десятилетием предлагать потребителю некачественный или попросту нецелевой товар, откуда взяться доверию к экспертному заключению?

Современная литература и современная критика, помаленьку растратив выданный им читательский кредит, утешаются внутренней конкуренцией да лихорадочным поиском денежных средств для продления собственного существования. Но не обессудьте, господа литераторы, ваши амбиции пусты и ваши кредитные карты пусты. Вам не удастся натянуть худосочную сову современной литературы на глобус настоящего, неподдельного успеха. Вы ведь уже давно перевели литераторское дело в рамки «своего круга», выведя читателя за скобки, за кадр, за порог. Так отчего ж вы теперь сетуете, что по прошествии многих лет это заметила какая-то другая критика, не ангажированная ничьим лобби?

Или вы надеялись «всегда обманывать всех»?

Начну с главного вопроса нашей литературы: так сколько же евреев в жюри «Большой книги»? Шучу, шучу, мы не будем считать моих сородичей, но все же поговорим о том, с чего начиналась эта интереснейшая дискуссия на Фейсбуке.

После ежегодного бурлеска под названием «Большая книга» критик Константин Мильчин написал горький пост, практически плач по убиенной (что, опять?) литературе: «…неполучение романом Михаила Елизарова «Земля» первого места на «Большой книге» – настоящая катастрофа. Можно найти и другое слово – преступление. Осквернение. Убийство. Насмешка над самой идеей премиального процесса». Ну, словом, изобразил деву невинную. Как бы не знающую, что ежели автор УЖЕ получил премию за свой труд (а Елизарову за роман «Земля» дали-таки «Национальный бестселлер» в августе этого года), то вторая кура в одни руки ему положена не ранее, чем через пару годков.

Вместо того, чтобы обреченно кивнуть: что ж, мол, поделать, система! – человек, работающий в этой простой, как вентиль, системе развел сорок бочек арестантов, заплакал над несовершенством мира и несбыточного счастья, обругал издержки механизма функционирования всех премий подряд: от «Русского Букера», почившего на романе А. Николаенко, словно старый сенатор на молодой мексиканке, до пока еще относительно живой «Большой книги»… А закончил пассажем: «Но вчера все обернулось подлинной катастрофой. Я не верю, что сто человек, прочитавшие как Иличевского, так и Елизарова, могут выбрать первого. «Чертеж Ньютона» – хорошая книга. А «Земля» – большая книга. «Чертеж Ньютона» – Агарь, «Земля» – Сарра. «Чертеж Ньютона» – закон, «Земля» – благодать».

И вспомнилось то самое стихотворение Шендеровича, которое приведено эпиграфом к статье. Как нынешние критики различают, «кто из них откуда»? Ведь романы их кумиров (и не кумиров, зато «крепких авторов») не тянут ни на каких библейских персонажей, включая самых одиозных – в силу, мягко говоря, некрупности масштаба всего подряд, от деяний до личности. А уж как прикажете понимать, где кто, где великий, а где просто большой… творец?

Судите сами о глубочайшем различии стиля Иличевского и Елизарова по паре цитат из их книг. Почему, например, отличить фрагмент из Набокова от фрагмента из Бунина труда не составляет, а нижеследующее – составляет?

Однообразная, меланхолическая, бестемпераментная эротика.

«Еще я запомнил жемчужный блеск белков ласковой синегалки, что поднесла к моему лицу шкатулку и открыла – оттуда выпорхнули лимонницы и запутались в волосах, – и тогда она опрокинула меня на спину и потекла шелковой рекой поверх. Потом я лежал, прислушивался, как шелестел бамбук, как по антимоскитному балдахину соскальзывали гекконы. С европейками ничего похожего я не испытывал». (Иличевский)

Чего не испытывал, бамбука? Гекконов? Антимоскитных балдахинов?