Клавдия Смола - Изобретая традицию: Современная русско-еврейская литература

См. «Семантика постгуманной эпохи: современное (пере)изобретение еврейства» (с. 15).

О суггестивной связи земли с Библией и воспитательной роли преодоления исторического разрыва для поколений халуцим и сабров см. также: [Gurevitch/Aran 1994: 199–203].

Об отсылках к традиции сионистской прозы в позднесоветской прозе исхода см. также «Биполярные модели: сионистский и соцреалистический роман» (с. 202).

О пародировании подобных нарративов в прозе Михаила Юдсона см. «Архаический язык диктатуры: „Лестница на шкаф“ Михаила Юдсона» (с. 345).

Если принять во внимание время написания романа, Симон Ашкенази станет одним из многочисленных уже евреев, которым предстояло устроить советский исход в 1960–1980‐е годы.

Вопрос о заимствовании сионистами антисемитской аргументации подробно рассматривает Клаус Хёдль [Hödl 1997: 275–314]. Конструирование новой еврейской маскулинности в сионизме, а также соответствующую деконструкцию израильских дискурсов о мужественности в работах Даниэля Боярина 1990‐х годов недавно исследовал Ярон Пелег [Peleg 2015].

См. «Евреи-переводчики: литературная мимикрия», с. 104.

О новой важности библейских историй, в частности Мегилат Эстер , для нонконформистской еврейской культуры в Советском Союзе говорит, между прочим, картина Алека Рапопорта «Автопортрет как маска Мордехая» (1989), о ней см.: [Бернштейн 2004]. О том, насколько распространена была библейская трактовка смерти Сталина в коллективном сознании советских евреев, свидетельствуют также биографические факты и воспоминания. Вот как Анна Мацкина, одна из респонденток исследовательского проекта о жизни советского еврейства, рассказывает о той эпохе: «…очевидно, нам здесь помог Господь, как он уже помог нам однажды. Да, на Пурим, когда евреи были спасены от истребления. Было это в пятом веке до нашей эры. Так случилось и здесь, ведь удар сразил Сталина в ночь на Пурим. И потому мы, евреи, говорим, что Бог все-таки с нами» [Arend 2011: 110].

Эта и некоторые другие детали представляют собой аллюзию на биографию Переца Маркиша, который во время пребывания в Париже издавал экспрессионистский альманах «Халястре» совместно с Ойзером Варшавским.

В 1973 году Давид Маркиш, который репатриировался за год до этого, сам принял участие в войне Судного дня.

К подобной типологии менталитетов прибегает Юрий Слезкин: «Дети самых лояльных советских граждан стали самыми оппозиционными из всех оппозиционных интеллигентов» [Слезкин 2005: 454].

См.: [Вайскопф 2004]. О производном тропе «красного Сиона» см. главу «Яков Цигельман: „Похороны Мойше Дорфера“» (с. 226).

Об истории и проблематике карательной медицины, прежде всего психиатрии, в советском контексте см. новаторское для своего времени исследование диссидента Александра Подрабинека «Карательная медицина» (1979); новой публикацией по теме с исчерпывающей библиографией является [Werkmeister 2014].

Ср. меткую формулировку Михаила Вайскопфа: «Как всякая революция, сионизм стремился к пересозданию человека. Из обновленной земли прорастал и новый сионистский Адам, идущий на смену своим обветшалым галутно-местечковым предшественникам» (не опубл. выдержка из: [Вайскопф 2001б], текст предоставлен автором). И далее: «Поскольку отъезд почти всегда трактуется как инициация, РИЛ (русско-израильская литература. – К. С. ) изобилует метафорами и метонимиями смерти – она передается как травма, увечье, болезнь героя, его обморок, гибель кого-то из близких – например, ребенка, развод и т. п. Во многих текстах отъезжающий герой как бы расстается со своим собственным телом, со своим прежним, упраздненным „я“» [Там же: 244].

Один из выдающихся примеров этой литературной ветви – «Ширей Цион» («Песни Сиона») Иехуды Галеви (1075–1141).

(Ха-)Маком означает в иудаизме святое, «благое» место, место присутствия Бога и вместе с тем одно из его имен.

В «Десятом голоде» Эли Люксембурга они приписываются также арабо-исламским ведомствам и их представителям.

Урсула Целлер пишет: «Теология почвы учредила иерархическое отношение между центром и периферией, священным пространством и духовными лишениями. Светский аналог этого соотношения – полюса аутентичности и (само)отчуждения» [Zeller 2003: 2].

Ср.: «Принципиальный антиисторизм облекается в формы обращения к искусственно сконструированной утопии прошлого» [Лотман/Успенский 1977].

Известными примерами такого мировоззренческого переворота вследствие духовного кризиса служат истории Пьера Безухова в «Войне и мире» и Ивана Ильича в «Смерти Ивана Ильича» Толстого, Родиона Раскольникова в «Преступлении и наказании» Достоевского, гимназического учителя Никитина в «Учителе словесности» и Нади в «Невесте» Чехова.

О генеалогии, от европейского Bildungsroman ведущей к «русскому социалистическому роману воспитания» вроде «Что делать?» Чернышевского, а затем «Матери» Горького и «Как закалялась сталь» Островского, см.: [Günther 1990: 207].

В сравнительном исследовании тоталитарных литератур – романов сталинского и национал-социалистического изводов – Ханс Гюнтер выделяет те же самые сюжетные компоненты и мотивы: «мученичество как главная тема», «мотив идеологического бессмертия», «дихотомический принцип, поляризующий систему персонажей» [Günther 1990: 201–203]. Гюнтер отмечает, что обе романных разновидности тривиализируют идею внутреннего развития, лежащую в основе европейского романа воспитания.

В случае религиозного переворота также важна отсылка к топосам христианского преображения в романах Достоевского, таким как раскаяние, покаяние и возрождение.

См. главу «Христология революционера» в: [Uffelmann 2010: 618 f., 726 f., 756 f.].

О жертвенном герое в раннесоветской литературе см.: [Günther 1993: 179].

Об истории вопроса по теме см.: [Uffelmann 2010: 737–738].

Как разновидность традиции подражания Христу Уффельманн рассматривает и антигероя позднесоветской нонконформистской литературы – Веничку в поэме Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки» – в силу «более или менее явной топики страдания» [Ibid: 792].

В своем исследовании «Коммунизм как религия» Михаил Рыклин пишет о коммунистической «вере в историческую неизбежность выхода за пределы истории» [Рыклин 2009: 31].