Умберто Эко - Роль читателя. Исследования по семиотике текста [litres]

Фактуальное суждение порождается реальным изменением в мире – и лишь затем становится знанием семиотическим. Метафора же порождается внутренними сдвигами в семиозисе. Если метафора удачна, она создает новое знание, потому что создает новые семиотические суждения и в конечном счете приводит к результатам, не отличающимся от результатов фактуальных суждений. Но в двух этих случаях на получение нового знания уходит разное количество времени. Фактуальное суждение как таковое быстро умирает, превращаясь в суждение семиотическое. Фактуальное суждение, (вос)принятое как истинное (например: «Земля не является центром Солнечной системы»), умирает как таковое, порождая элемент кода («Земля значит периферия»).

Успешные фактуальные суждения запоминаются как таковые лишь тогда, когда за ними закрепляется характеристика «знаменитое» (например: «знаменитое открытие Коперника»; очевидно, что с некоторого времени это знаменитое открытие стало частью кода любого первоклассника).

Напротив, метафоры (которые, собственно, суть суждения метасемиотические ) обычно не поддаются подобному усвоению. Если метафоры изобретательны (т. е. оригинальны), они не могут быть легко восприняты: система склонна скорее их отторгнуть. Подобные метафоры, прежде чем создать новое знание, производят то, что в терминах психологии можно назвать «возбуждением» и что, с точки зрения семиотики, есть не что иное, как «информация» в самом прямом смысле этого слова: избыток беспорядка относительно существующих кодов. Сталкиваясь с метафорой, мы чувствуем, что она несет какое-то знание, и интуитивно («обегая» метонимические цепочки, лежащие в ее основе) ощущаем ее, метафоры, законность; еще до того, как анализ выявит эти метонимические цепочки, мы осознаем, что метафора несет дополнительное знание, хотя пока не способны доказать эту ее законность.

Однако просто соединение нового «(пере)носителя» и нового (или старого, или неожиданного) «(пере)носимого» еще не становится частью нашей культуры. Именно ощущение непризнанности данной кодификации и одновременно смутное чувство, что она необходима, наделяют метафору характерностью и облегчают ее запоминание. Когда же это смутное ощущение – и небывалости, и необходимости – усиливается другими приемами (контекстуальными или суперсегментными), оперирующими с субстанцией выражения (т. е. с субстанцией эстетических метафор), тогда-то и возникает то, что наивные специалисты по эстетике называют «поэзией», «лиризмом» или «чудом искусства». Это – ощущение досягаемости, ощущение валентности, которую культура еще не насытила, еще не заполнила. Это осознание того, что могли бы – что должны бы – возникнуть новые коды и коды старые уже не могут не подвергнуться их преображающему воздействию.

Когда же в конце концов метафоры превращаются в знание, они завершают свой круг развития. Они становятся катахрезами. Поле реструктурировано, семиозис реорганизован, метафора (возникшая как изобретение) стала культурой.

Однако, чтобы добиться таких результатов, метафора должна использовать противоречия самого кода. Чтобы метафора могла обрести свои подрывные свойства, в лоне самого кода должны наличествовать два условия: одно, относящееся к плану выражения, другое – к плану содержания:

a) необходимо, чтобы в коде (в силу его фундаментальной произвольности) были такие соответствия между означающими и означаемыми (соответствия не строго однозначные, не единственно допустимые, не зафиксированные раз и навсегда, а, напротив, открытые для различных передвижек), которые позволяли бы использовать то или иное означающее для указания на означаемое, при обычном раскладе с ним не сочетаемое;

b) необходимо также, чтобы – при переходе от одного семантического поля к другому и при соотнесении их друг с другом – внутри самой Глобальной Семантической Системы обнаружилась возможность приписывать одной и той же семеме противоречащие друг другу семы.

Вернемся к нашей схеме:

Должна существовать возможность (и она действительно существует), что, подставляя D вместо А на основе метонимических связей, мы увидим, что у D есть некоторые семы, противоречащие семам А, но что тем не менее мы можем, коль скоро D подставлено вместо А, сформулировать метасемиотическое утверждение А = не-D.

Чтобы Глобальная Семантическая Система могла производить творческие высказывания, ей необходимы внутренняя противоречивость и наличие не одной формы содержания, а многих разных форм содержания.

Согласно Якобсону [Якобсон, 1975] эстетическое использование языка отмечено неоднозначностью (the ambiguity, la ambiguità) создаваемых сообщений и их направленностью на самих себя, авторефлексивностью (the self-focusing character, la autoriflessività). Благодаря своей неоднозначности сообщение обретает творческий потенциал, выходящий за рамки обычных возможностей кода. Но то же можно сказать и о метафорическом использовании языка («метафорическое» отнюдь не всегда означает «эстетическое»). Чтобы имело место сообщение именно эстетическое, недостаточно неоднозначности на уровне формы содержания, т. е. игры метонимиями, посредством которой осуществляются метафорные подстановки, представляющие в ином свете и всю семантическую систему, и весь тот мир, который эта система организует. Для создания эстетического сообщения необходимо еще и определенным образом изменить форму выражения так, чтобы адресат, ощущая изменения в форме содержания, не упускал бы из виду и само сообщение как физическую сущность. А это позволит ему уловить и изменения в форме выражения, осознавая некую связь между тем, что происходит в сфере содержания, и тем, что происходит в сфере выражения. Именно в этом смысле эстетическое сообщение становится направленным само на себя, авторефлексивным (self-focusing, autoriflessivo): оно сообщает также и о своем собственном физическом устроении. Именно в этом смысле можно понимать утверждение, что в искусстве форма и содержание неразделимы. Это не означает, что невозможно различать план выражения и план содержания и говорить о специфике каждого из них: речь идет лишь о том, что сдвиги на одном уровне всегда связаны со сдвигами на другом.

В рассуждениях на темы эстетики всегда есть соблазн обосновывать вышеизложенные идеи в чисто теоретическом плане. Когда же аналитик обращается к их практическому подтверждению, то обычно берет в качестве рабочего материала довольно изощренные и сложные эстетические сообщения, которые с трудом поддаются точному анализу с помощью выбранных теоретических терминов – различия уровней, изменения кода и системы, механизмы инновации и т. д. Поэтому имеет смысл сконструировать уменьшенную лабораторную модель эстетического языка: выбрать крайне простой язык-код и показать, по каким правилам он может создавать эстетические сообщения. Это должны быть внутренние правила самого кода, обладающие к тому же способностью изменять данный код как на уровне формы выражения, так и на уровне формы содержания. Таким образом, наша лабораторная модель должна будет продемонстрировать, как язык может порождать противоречия внутри себя самого, и к тому же показать, что эстетическое использование языка – один из наиболее подходящих способов создавать подобные противоречия. Наконец, наша модель должна будет доказать, что те противоречия, которые эстетическое использование языка создает на уровне формы выражения, влекут за собой и противоречия на уровне формы содержания и в конечном счете приводят к полной реструктуризации всего нашего мировидения.