Валентина Черняк - Слово. Словарь. Словесность: к 250-летию со дня рождения Ивана Андреевича Крылова. Сборник научных статей

Поскольку эмотивный компонент значения эмотивных высказываний читатель должен определить самостоятельно, используя перед таким высказыванием или после него слова, называющие эмоции, И. А. Крылов помогает читателю адекватно понять доминирующий компонент значения эмотивного высказывания.

В заключение проиллюстрируем сочетание языковых средств, называющих и отражающих эмоции (во фрагменте (15) высказывание, в котором отражается опасение, подчеркнуто двойной линией):

Очевидно, что отражение же эмоций осуществляется спонтанно, кодируется и вербально, и невербально.

Соотнесение трех терминов, «описание эмоций» / «выражение эмоций» / «отражение эмоций», с терминами «эмотивность» и «эмоциональность» предстает в следующем виде: при исследовании текста в аспекте эмотивности объектом анализа могут быть языковые средства как описывающие, так и выражающие эмоции; при оценке же степени эмоциональности человека значимыми будут лишь языковые средства, выражающие и/или отражающие эмоции говорящего, в органическом единстве с невербальными средствами. И тексты И. А. Крылова позволяют анализировать их в разных аспектах.

Литература

Балли Ш. Французская стилистика. М. 1961.

Выготский Л. С. Мышление и речь. М., 1996.

Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии: в 2 т. Т. 2. Бытие и сознание. М., 1989.

Шаховский В. И. Категоризация эмоций в лексико-семантической системе языке. Изд. 3-е. М., 2009.

Daneš F. Intonace v textu (promluvě) // Slovo a slovesnost. 1982. Č. 2. S. 83¾100.

Mathesius V. Několikslov o podstatěvěty // Mathesius V. Čeština a obecný jazykozpyt. Praha, 1947. S. 224¾233.

Piotrovskaya L. Description, Expression and Reflection of Emotions in Language Behaviour // Cognitive Approaches to Language and Linguistic Data: Studies in Honor of Barbara Lewandowska-Tomaszczyk. Frankfurt am Main; Berlin; Bern; Bruxelles; New York; Oxford; Wien, 2009. P. 307¾338.

В отечественном сознании несомненно присутствует мифологизированный образ доброго дедушки Крылова. Обращение современных отечественных литераторов к его личности и творчеству обнаруживает тенденцию разрушения мифа: Странно подумать, что добрый дедушка Крылов, благодушно взирающий с пьедестала в Летнем саду на игры ребятишек, был некогда бедным и честолюбивым юношей и вел жестокую борьбу за литературное существование, и совершил немало безумств, и принял много горя, прежде чем похоронил свой талант в басне, а судьбу – в анекдоте, прежде чем сам превратился в басенного зверя, в могильный курган обжорства и остроумия.

С. Лурье. О Крылове

В «Евангелии от Ивана» П. Вайль и А. Генис вступают в спор о Крылове с Жуковским, Пушкиным, Белинским, подчеркивая оскомину школьного прочтения Крылова, всегда «удобного» и якобы «простого»… [Вайль, Генис 2016: 30—36] . Еще при жизни автора его басни утрачивали злободневность. И если главное в них не политическая актуальность, то становится понятным, почему так быстро канули в Лету «актуальные» басни Д. Бедного и С. Михалкова. Дело не только в изменении «злобы дня», политической конъюнктуры (оставим в скобках вопрос о литературном таланте), причины неудачи кроются в нежелании или неспособности советских баснописцев развивать крыловскую традицию, в консервации басенной формы и содержания, что ведет к деградации жанра. Но традиция не умерла, получив развитие в современной литературе. Остановимся на двух книгах: романе В. Пелевина «Жизнь насекомых» (1993 г.) и «Диких животных сказках» (2012 г.) Л. Петрушевской.

Пелевин и Петрушевская недвусмысленно отсылают к басням Крылова «Стрекоза и Муравей» и «Муха и Пчела». Последняя восходит к Федру («Муравей и Муха»), одноименным басням Лафонтена и Тредиаковского («Муха и Муравей»). Как видим, трудолюбивые пчела и муравей взаимозаменяемы. То же можно сказать и о «лентяйках», мухе и стрекозе. Б. Парамонов, анализируя роман Пелевина, также заметил, что по-английски стрекоза – драконья муха [Парамонов 2000].

Связь между баснями Крылова, прежде всего со «Стрекозой и Муравьем», и «Жизнью насекомых» Пелевина подчеркивалась неоднократно, в том числе самим автором романа:

…стало видно, что это толстый рыжий муравей в морской форме; на его бескозырке золотыми буквами было выведено «Iван Крилов», а на груди блестел такой огород орденских планок, какой можно вырастить, только унавозив нагрудное сукно долгой и бессмысленной жизнью. <���…> На экране телевизора в лучах нескольких прожекторов пританцовывала стрекоза. Налетел холодный ветер, и муравей, подняв ворот бушлата, наклонился вперед. Стрекоза несколько раз подпрыгнула, расправила красивые длинные крылья и запела:

Только никому

Я не дам ответа,

Тихо лишь тебе я прошепчу…

Рыжий затылок муравья, по которому хлестали болтающиеся на ветру черные ленточки с выцветшими якорями, стал быстро наливаться темной кровью. <���…>

…Завтра улечу

В солнечное лето,

Буду делать все, что захочу.

Пародийная интертекстуальность романа не исчерпывается Крыловым. Б. Парамонов привел «представительный пример писательской манеры Пелевина»: «„Майор Формиков. Весна тревоги нашей. Репортаж с учений магаданской флотилии десантных ледоколов на кислородной подушке“. Такие фразы – зерна, атомы пелевинской прозы, принцип ее строения. В данной еще то хорошо, и не каждый догадается, что Формиков – от formica, муравей по-латыни; а фраза эта – из „Жизни насекомых“. Оттуда же: „Артур с Арнольдом превратились в небольших комаров характерного цвета „мне избы серые твои“, когда-то доводившего до слез Александра Блока“…» [Парамонов 2000].

Пелевин размывает крыловскую оппозицию стрекозы и муравья (все обратимо, все относительно). Его кредо – пародийный лозунг «Муравей муравью – жук, сверчок и стрекоза». При этом «альтернативы даны не в линейной последовательности развернутого до конца сначала одного, потом второго сюжета, а, так сказать, на высокой частоте переменного тока: каждый кадр сменяется альтернативным; маркер для опознания – та или иная одежда героя или прическа героини. Так сделана „Жизнь насекомых“, и в этом обаяние вещи» [Парамонов 2000].