Татьяна Николаева - Непарадигматическая лингвистика

• Относительно происхождения этой пары тот же К. Шилдз [Shields 1992: 30] полагает, что исходная форма для обеих партикул (basic variant) была здесь *(e/o)DH, а остальные были ее производными. Однако и *t развивался самостоятельно и легко контаминировался с другими частицами [107].

Изначальное значение этой партикулы с звонким исходом *-dh было ’not – here – now’. Отсюда: *me-dhi (’in the midst of) и предлог μ έ τα, то есть ’then and there’.

Это же значение К. Шилдз видит в сочетании вокалической партикулы с сигматическим формантом *(e/o)s. Сигматический показатель формирует аорист, будущее время, субъюнктив, дезитератив, претерит, отчасти презенс и участвует в показателе 2-го и 3-го лиц. Каким же образом это *-s могло появиться в настоящем времени? Шилдз считает это результатом сложного ре-анализа и комбинации с *-t, который являлся показателем презенса. • В последнее время к функциональной дистрибуции формантов *s и *t вернулась в связи с галльским и ирландским претеритом Н. О’Шей [О’Шей 2005]. Она видит в их дистрибуции фонетическую причину: – s претерит связывается с исходом на ларингальный, а -t претерит связан с исходом на сонорный.

Итак, можно, с достаточной долей неуверенности высказать и собственное мнение. А именно – безусловно пара s/t занимала первое место среди элементов, формирующих индоевропейские парадигмы. Из них двоих, конечно, первое место занимало s. (Обо всех его грамматических следах мы сознательно не говорили.) Скорее всего, s выражает определенность, при этом демонстрируя указание на «ближнесть». Можно привести доказательства самые простые, опираясь на то, что в первой главе мы назвали «скрытой памятью» языка. Известно, что множественное число в большей степени тяготеет к неопределенности, чем единственное. Поэтому многие языки, вроде английского и французского, закрепляют определенность через s, формируя множественность. Но это уже поздняя грамматикализация. Точно так же ’s в английском родительном (special clitics, по А. Звики) закрепляет определенность, постепенно превращаясь в факт грамматики.

Но все же – почему именно эта пара? А вот в этом случае, как нам кажется, поможет фонетический эксперимент, который никогда никто не проводил – так же, как никто не проводил реальный эксперимент с клитиками / не-клитиками, хотя все единодушно утверждали, что не-клитики ударны и что клитики, в отличие от «ударных» не-клитик, образуют одно фонологическое слово с «хозяином».

Итак, что можно сказать об этой паре согласных с фонетической точки зрения? Оба звука – консонанты, оба глухие. Оба – переднеязычные. Но они различаются по способу образования. Звуки группы S – фрикативные (щелевые), звуки группы T – смычные, см. таблицу Международной фонетической ассоциации:

Из нее видно, что различаются они по сути только одним признаком – уже упомянутым способом образования.

Но почему такое предпочтение было именно для этой пары глухих?Обратимся к самому популярному учебнику – Л. Р. Зиндер «Общая фонетика» [Зиндер 1979]. На с. 124 читаем довольно простое и убедительное объяснение «силы» глухих: «В пределах одного языка звонкие обычно слабее глухих. Это, очевидно, связано с тем, что присутствие голоса делает согласный слышимым, даже при слабой артикуляции. Чтобы достичь такой же слышимости глухого согласного, его нужно произносить сильнее. Слышимость же играет в речи далеко не последнюю роль; она так же важна для понимания сказанного, как и другие фонетические факторы».

Итак, глухие консонанты – сильные. Но ведь существуют и другие глухие пары. Для определения силы согласных s/t в Лаборатории фонетики ИРЯ РАН был проделан эксперимент. Записывались логотомы: ТÁСА – ТАСÁ; ТÁТА – ТАТÁ; ТÁКА – ТАКÁ; ТÁПА – ТАП. «Сила» пары глухих S/T очевидна. Тогда естественно, что в древности стремились употреблять «сильнозвучащие» звуки (см. рис. 13—20).

Для дальнейших разысканий дистрибуции этой пары в парадигматических рамках, как кажется, необходимо было бы определить их сущность с позиций Л. В. Щербы, выделившего три типа согласных: «сильноначальные», «сильноконечные» и «двувершинные».

Рис. 13. ТÁСА

Рис. 14. ТАСÁ

Рис. 15. ТÁТА

Рис. 16. ТАТÁ

Рис. 17. ТÁКА

Рис. 18. ТАКÁ

Рис. 19. ТÁПА

Рис. 20. ТАПÁ

О типологии славянского коммуникативного фонда довольно много говорилось в моей книге 1985 года, посвященной «Функциям частиц в высказывании» [Николаева 1985/2004]. Однако и материал, и задачи этих двух монографий – написанной двадцать лет тому назад и настоящей – по сути глубоко различны, хотя использовались во многих случаях одни и те же словари, одна и та же литература, да и совокупность данных во многом совпадает.

В книге 1985 года, во-первых, исследовались частицы, а в настоящей книге – партикулы, что не всегда идентично. Напомним разницу: частицами являются и производные знаменательных слов, например ведь, пусть, нехай и под. частицы, заимствованные из неславянских языков, и сами партикулы, например же, и, а. Во-вторых, в книге 1985 года в центре исследовательского внимания находилась семантика частиц и формальные способы ее выражения в высказывании. Центром внимания настоящей книги, напротив, является формальная структура славянского фонда партикул, хотя без апелляции к семантике создать такое описание невозможно. А потому некоторые соображения о плане содержания представлены все-таки будут.

Но часть общих выводов книги 1985 года в принципе, в краткой форме, можно воспроизвести и сейчас.

А именно. В этой книге приводится количественный подсчет (частиц!) [108], при котором из 2955 лексем выявилось только 66 лексем, которые представлены в единообразном облике (разумеется, с соответствующим графическим и фонетическим пересчетом) во всехславянских языках. Остальные 2889 единиц распределяются по славянским языкам в различной количественной пропорции.