Савелий Сендерович - Морфология загадки

Во всем этом важно лишь то, что память традиции гораздо живучее, чем то, что представлял себе Тэйлор на основе чисто формального рассмотрения жанрового поля загадки. Формальные упрощения возможны в рамках полноценной активной традиции – как способы более изощренной игры с классическим ожиданием; они не обязательно результаты вырождения. Жанровая установка продолжает жить не только пассивно, как реликтовая память, но и активно, как функциональный и творческий импульс, даже при сильно вырожденных формах. Потеря памяти о символизме сокрытия и связи с табуированным смысловым полем происходит в условиях усыхания обрядовой традиции, с потерей социальной функции полового воспитания. Иначе говоря, падение культуры загадки сопряжено с перерождением социально важного института загадывания загадок в простое развлечение.

Оставляя эти более или менее умозрительные выводы в стороне, можно сформулировать тезис на вполне доказанном уровне. Наконец-то мы можем себе представить морфологическую картину жанрового поля народной загадки:

(v) Ядро жанра загадки и семинальную страту в устной традиции составляет классическая, то есть полноценная древняя, загадка, определимая как фигура сокрытия с двойным значением – латентным и манифестируемым. Следующую страту составляет загадка, отвечающая тэйлоровым критериям подлинной загадки, то есть соединяющая метафорическое описание с буквальным в фигуре затемнения, но утратившая функцию сокрытия. Третью страту составляет загадка с упрощенной структурой: двучленным буквальным описанием или даже с одночленным, метафорическим или буквальным. Во второй и третьей страте как правило сохраняются материальные следы родства с архетипической классической загадкой, от которой данная вырожденная отклонилась.

Этот тезис описывает в принципиальных чертах морфологическую стратификацию жанрового поля народной загадки с четкостью, свойственной теоретической мысли, на практике же четко определить можно лишь формальные признаки или по крайней мере структурные признаки. То же, что касается смысла и смысловых функций, всегда является делом конкретного состояния традиции или конкретной интерпретации. Тут уж об определенности говорить трудно. Но даже второстепенные, поверхностные формальные черты могут быть характеристиками чрезвычайной важности. Так, мы видели, что загадка о Хампти Дампти, при полноте принципиальных формальных признаков и сохранении ряда признаков родства с загадками очевидно сексуального содержания, является детским увеселительным стишком (nursing rhyme). Об этом свидетельствует ее форма: рифмовка по современному типу и игровой ритм четверостишия. И все же она сохраняет некоторую, одновременно материальную и призрачную, связь со своими архаическими корнями и проливает на них свет. Вывод:

(x) Древняя классическая загадка должна отвечать следующим признакам: 1) быть причастной к табуированному сексуальному содержанию в его архетипических гротескных конфигурациях; 2) выражать его в форме фигуры сокрытия с двойной разгадкой, произносимой и непроизносимой; 3) соединять в своем описании метафорическое и буквальное изображения; 4) использовать рекуррентные мотивы устной традиции; 5) называть в декларируемой разгадке предмет, пародийно сходный с латентным предметом и тем самым завершать гротеск на уровне второго порядка.

Остается неясным, дошли ли до нас образцы подлинной древнейшей загадки. Например, T7b. Chink, chink in the grass, / Bald head, no [ ass ] . – Snake ( Шур, шур в траве, лысая голова без зада. – Змея ), – отвечает всем выше названным пяти признакам, включая двусмысленность с сексуальной подкладкой архетипической конфигурации, излюбленной загадками, что подтверждается присутствием рекуррентных двусмысленных мотивов grass ( трава ) и bald head ( лысая голова , ср. русское плехан и его функции), и тем не менее легкие ритм и рифмовка выдают ее принадлежность новому времени. Похоже, что почтеннее по возрасту русская загадка типа ИАХ1. Стоит горница / Об одной окольнице . В большинстве же случаев, когда кажется, что все признаки на месте, перед нами все-таки сохраненный генетический код древней классической загадки, но не она сама. Возможно, что подлинную древнюю загадку мы находим только в ее фрагментах, продуктах распада, которыми являются как раз наиболее вырожденные и примитивные формы загадки.

С морфологической точки зрения в области словесного художественного выражения выделяются две фундаментальные модальности: повествовательная и фигуративная . В художественной литературе они обычно смешаны, но фольклор знает их чистые формы. Классический анализ повествовательной морфологии представлен в работе В. Я. Проппа «Морфология сказки» (Пропп 1928); народная загадка дает образец фигуративного выражения в чистой и глубокой форме. Если за повествовательным текстом закрепилось и широко используется понятие нарратив , вокруг которого развилась дисциплина – нарратология, то рядом с ним имеет смысл ввести понятие фигуратив для обозначения текста, целиком подчиненного фигуративной задаче. [33]

Сопоставление нарратива и фигуратива в едином логическом пространстве – трудная задача. В качестве разнородных модальностей высказывания нарратив и фигуратив подчиняются разным логикам; и все же уяснение сути каждой из модальностей требует сопоставления – хотя бы в виде двух независимых описаний. Для решения этой задачи придется опираться на некоторую металогику, пусть не вполне отрефлектированную в своем логическом качестве; поэтому предпринятое сопоставление будет проходить на ощупь.

Морфология нарратива была построена Проппом для рассмотрения сказочного повествования в его развертывании вдоль временнóй оси в форме последовательности характерных функциональных компонентов в составе секвенции, ряда, полно представляющего эту последовательность. Разобрав взаимные отношения компонентов этого ряда, Пропп выяснил логику их последовательности. Назовем ее консеквенциальной логикой, то есть такой, в которой одни компоненты ряда (состояния и поступки героя) наделены векторами вызова ответных событий, другие – векторами вызова изменений состояний героя, а третьи – и теми и другими. Проппова морфология сказки описывает логику этого ряда в виде формулы – последовательности функциональных компонентов. На фоне морфологии сказки лучше может быть понята особенность морфологии загадки.

Загадка представляется столь же образцовой для теории фигуратива, как сказочное повествование для нарратологии. [34]Общим исходным пунктом может служить то, что мы сопоставляем речевые модальности. Но пути этих дисциплин тут же расходятся. Понятие сказочное повествование отсылает к референциальной области, к мысленной сцене, на которой в нормальном случае представлены семь героев, их состояния и поступки, причем последовательно проиграны их взаимодействия. Здесь действует событийная логика, в рамках которой функции наделены векторами вызова ответных событий и ответных изменений состояний героя. [35]Смысла сказки мы не знаем. Проппу не пришлось выяснить, почему сказка нуждается в семи героях. Мы знаем, что сказка – ложь. «Сказка ложь, да в ней намек…» – намек в ней не разгадан, но фантазия – несомненна. И сказка повествует о чем-то. То, о чем она повествует, – ее событийное содержание, – может быть отделено от языка повествования, поэтому сказка может быть пересказана другими словами – да так оно и происходит в традиции; речевые формулы имеют место лишь как украшения в ее передаче. Но загадка тяготеет к языковой формульности в целом; она может быть повторена лишь с минимальными изменениями. Загадка прочно связана с языком. И загадка не ложь; истина и ложь – понятия по отношению к ней неуместные. Морфология сказки относится к сказочной сцене с ее темпоральной логикой; морфология загадки относится к феноменальной ахроничности, к структуре речевого построения представления, к функциям компонентов речи в этом построении. И все же и сказка, и загадка представляют модальности высказывания; и это дает нам возможность сопоставить их ради взаимного освещения.