Коллектив авторов - Русская литература XIX века. 1880-1890: учебное пособие

Камю, при всем своеобразии эстетической и философской позиции, близок к Достоевскому трагическим видением человеческого удела в жестоком мире, равно как и в трактовке «бунта» в разных его проявлениях (философский труд «Бунтующий человек», 1951). Mepco («Посторонний»), подобно Раскольникову, совершает убийство, правда, совершенно бессмысленное, как человек, абсолютно «чужой» среди себе подобных и полностью «отключённый» от каких-либо нравственных обязательств.

Если в первой половине XIX в. кумирами русской писательской публики были Байрон, Вальтер Скотт, то во второй половине XIX в., в свою очередь, русские классики становятся своеобразным ориентиром для многих английских мастеров слова. Если в период господства «великих викторианцев» русскую литературу знали плохо, то начиная с 1860-х гг. ситуация меняется, а затем с каждым годом, вместе с переводами Тургенева, Толстого, Достоевского интерес к русской словесности неумолимо растёт. Переводчиком и настоящим пропагандистом русской литературы становится Уильям Ролъстон. Активную работу вели также переводчики Констанс Таршт и Лео Винер (выходец из России, отец основателя кибернетики Норберта Винера). В 1883 г. создаётся англо-русское литературное общество; выходят исследования учёного-слависта У. Морфилда «Литература славянских народов» (1883), а также критика и переводчика М. Бэринга «Вехи русской литературы» (1910). Известный английский критик Мэтью Арнольд в статье о Толстом (1887) свидетельствует: «Русский роман приобрёл ныне широкую известность, и он заслужил её». И далее: «…если новые произведения окажутся на уровне этой популярности и даже увеличат её, то всем нам придётся изучать русский язык».

Английский драматург Бернард Шоу относил Толстого к властителям дум, к тем, кто «возглавляет» Европу. В 1903 г. Шоу послал в Ясную Поляну свою пьесу «Человек и сверхчеловек», которую он сопроводил обширным предисловием. Отношение же Толстого к Шоу было сложным. Он отдавал должное его оригинальному таланту и юмору. Но в письме посетовал на то, что Шоу прибегая к шутливой тональности, недостаточно серьёзен в суждениях о таком вопросе, как назначение человеческой жизни. Вообще творчество Шоу – свидетельство также плодотворного усвоения опыта русской классики. Например, его пьеса «Дом, где разбиваются сердца» снабжена подзаголовком «Фантазия в русском стиле на английские темы». Как и обычно, Шоу сопроводил пьесу, отмеченную широким социально-философс ким звучанием, пространным предисловием, не утаив «русский след», в ней скрытый.

Для Шоу Чехов – «один из величайших среди великих русских поэтов и драматургов». Заметим, что после шекспировского «Гамлета» чеховская «Чайка» занимает второе место в репертуаре театров мира по количеству постановок.

Значим был и опыт Чехова-новеллиста, в частности для такого мастера «малого жанра», как Кэтрин Мэнсфилд, которая постоянно упоминает русского писателя в дневниках и письмах. С Чеховым Мэнсфилд сближает мягкий юмор, лиризм, наблюдательность, умение разглядеть характерное, психологически значимое в повседневном, бытовом, неброском.

Глубокие творческие и духовные узы связывали с русской литературой Джона Голсуорси. Он декларировал свои литературные пристрастия, когда писал: «…Люди, именами которых мы клянёмся, – Толстой, Тургенев, Чехов, Флобер, Франс, – знали одну великую истину: они изображали тело и то скупо, но лишь для того, чтобы лучше показать душу».

Гуманизм и реализм Голсуорси был созвучен самому духу русской литературы. В статье «Русский и англичанин» (1916), написанной в разгар Первой мировой войны, Голсуорси подчёркивал: «Русский роман… явился главным живительным началом современной литературы…»

Усвоение Голсуорси опыта Толстого реализовалось в двух аспектах. С одной стороны, автор «Саги о Форсайтах» опирался на решительное неприятие всех форм специфически английского лицемерия. Эта традиция подкреплялась примером Толстого, смело срывавшего «все и всяческие маски». С другой стороны, Голсуорси развил искусство психологической характеристики, психологического анализа в духе эстетики XX в., со всей многосложностью внутреннего мира героев. А Л. Толстой был в этом плане безупречным мастером.

Русская литература, её уроки находятся в поле зрения многих крупнейших английских писателей XX столетия, например, Вирджинии Вульфу прозаика и критика, признанного мастера «психологической прозы». В статье «Русская точка зрения» она пишет о той особой роли, которую играет у русских классиков, например у Чехова, понятие «душа». Особым качеством она отмечена у Достоевского, романы которого – «бурлящие водовороты, водяные смерчи, свистящие, кипящие, засасывающие нас. Душа – вот то вещество, из которого они целиком и полностью состоят». Толстой – художник иного эстетического плана: «жизнь – главная для Толстого, как душа – для Достоевского».

Сомерсет Моэм, выдающийся прозаик, драматург, критик в статье о «Братьях Карамазовых» Достоевского полагает: роман не лишён некоторых художественных недостатков, но тем не менее это величайшее произведение мировой литературы. «Философскую проповедь» Л. Толстого, исполненную антимилитаристского пафоса, разделял выдающийся английский романист Томас Гарди. Влияние «Войны и мира» сказалось в стихотворной эпопее Гарди «Династы», посвящённой эпохе наполеоновских войн; в третьей части имеются выразительные сцены, описывающие крушение французского нашествия на Россию в 1812 г.

Герберт Уэллс написал предисловие к тому сочинений Л. Толстого, включавшего роман «Воскресение». Еще в 1908 г. Уэллс послал несколько своих книг в Ясную Поляну. В сопроводительном письме говорилось: «На мой взгляд, Ваши “Война и мир” и “Воскресение” – самые замечательные, самые всеобъемлющие романы, какие мне когда-либо доводилось прочитать». Толстой созвучен Уэллсу духом реформаторства, пафосом проповедничества, просветительства.

Замечательна роль русской классики в литературном развитии Германии и Австрии. Генрих Манн восклицал: «…Но как читался Достоевский, как читался Толстой? Они читались с трепетом». Русский роман «от Пушкина до Горького» воспринимался как «урок»: «Ничто не ушло под землю, ничто не осталось не услышанным. Их книги объединяли всех».

Трудно найти такого немецкоязычного мастера слова, входящего в литературную элиту, который оказался бы равнодушным к русскому опыту. Самый «немецкий» среди писателей Германии на рубеже XIX–XX вв. – Томас Манн – был связан с литературой русской, отдал дань глубокого восхищения Пушкину. Гоголю, Тургеневу, Гончарову. Но особенно значимы были для него три имени: Достоевский, Толстой, Чехов. К их урокам он постоянно обращался. Значение Толстого, по Т. Манну, не только в том, что ему подражают, видят в нём некий художественный образец. Толстой – великий художник, стимулирующий других на творческие дерзания; он подобен мифологическому Антею, обретающему мощь в соприкосновении с землёй.